www.Mini-Portal.ru
НОВОСТИ:
.............................................
|
ГЛАВА XI. ЦЕННОСТНЫЙ ПОДХОД К ПОЗНАНИЮ (БАДЕНСКАЯ ШКОЛА)
Основные представители этой школы Виндельбанд Вильгельм (1848-1915) и Риккерт Генрих (1863-1936). Их творчество начинается несколько позже, чем творчество представителей Марбургской школы неокантианства, но дух остается тот же.
При вступлении на пост заведующего кафедрой философии в Страсбургском университете Виндельбанд заявляет как программу то, что отныне науки будут делиться не по предмету, а по методу. Науки о естествознании до сих пор занимались изучением природы, а науки о духе: искусствоведение, история, филология и т.д. изучением духа. Теперь же стало существовать мнение, что важен не сам предмет, а то, как мы к нему подходим.
Для неокантианцев Марбургской школы предмет не дан, а задан мыслью. Предмет изучения тоже мысль. Та же самая идея и в Баденской школе. Если вы пользуетесь номотетическим (номос закон) методом, утверждает Виндельбанд, т.е. вы подходите к действительности с точки зрения закона необходимости, то вы, по своему духу, направленности и характеру – представитель естествознания, и не важно, что вы изучаете. Второй метод (идеографический) описательный. Если вы подходите к действительности с той точки зрения, что каждое явление действительности уникально, неповторимо, оригинально, единично, тогда вы представитель гуманитарного знания, наук о духе. Главное, с каких позиций человек подходит к действительности. Если явление оригинально и уникально, то ничего не остается, лишь как описать его.
Представители Марбургской школы занимались и социальными вопросами. Они считали, что социализм, как таковой, на практике невозможен. Социализм для них лишь этический социализм. Это лишь цель, ее невозможно реализовать, к ней нужно лишь стремиться. Идеографический метод хорош там, где дело касается не природы, а человеческой деятельности. Неокантианцы рассматривали человеческое общество как царство свободы, нравственных идей. Ни о какой закономерности в этом царстве не может быть и речи.
Баденцы, вслед за марбургцами, справедливо полагают, что в области природы царит необходимость, закон; в области материальной жизни царит политэкономия и там необходим материалистический подход по Марксу (и они Маркса в этом признают), но они считают, что в человеческом обществе, в человеческих взаимоотношениях закономерностей нет. Изучая общество, историю, ученый может претендовать лишь на описание исторических фактов, но не на выявление каких-либо закономерностей.
Риккерт работает в том же духе, что и Виндельбанд, он тоже делит науки не по предметам, а по методам, но методы делит на генерализирующий (обобщающий, аналог номотетического) и индивидуализирующий. Например, в области биологии организм, с точки зрения генерализирующего метода, есть звено причинно-необходимой цепи эволюции. При применении индивидуализирующего метода данная особь – индивидуальный феномен, стоящий вне причинных, закономерных и других необходимых связей. Здесь мы подчиняемся целеполаганию, целесообразности, телеологии, которая была реабилитирована еще Кантом.
Помимо разделений по методам, а не по предметам, в Баденской школе появляется учение о ценностях. Для одного мир причинная цепь, необходимость, закон; для другого что-то целое, состоящее из отдельных феноменов, уникальных событий. У этих людей разные миры.
Вот поэтому нельзя до конца объяснить все события человеческой культуры в силу их уникальности и единичности. Вот поэтому, в частности, нельзя объяснить такое событие как Великая Октябрьская социалистическая революция. Объяснить означало бы подвести, подтащить данное событие под какую-либо теорию, схему, представить данное событие как выражение какой-то закономерности, что и делал В.И. Ленин в своих многочисленных, в основном, дореволюционных работах вслед за Марксом и Энгельсом. Вот почему все эти попытки дать теоретические объяснения данному явлению заранее обречены на несостоятельность, несмотря на жгучий интерес к этой проблеме и исторический голод о своем прошлом. В каждой такой попытке отражается, прежде всего, не данное историческое явление само по себе, а личностные устремления автора, его ценностная ориентация.
Деление наук не по предмету, а по методу является не ведущим основанием, а следствием учения о ценностях, которое стало выделительным для баденской школы.
В эпоху Возрождения, как это случилось уже в Древней Греции в VII –V вв. до н.э., произошло разделение философии на религиозную философию: богословие, теологию, которая имела своим основанием мистическое начало, и на философию, которая имела рациональное начало, т.е. светскую философию, с которой мы и имеем дело. Хотя сразу же нужно оговорить, что мистическая сторона в светском знании заменяется на интуицию, озарение, постулативность любой системы, будь то философская система Гегеля или Спинозы, или скептическое ядро английского эмпиризма, волевое начало философии жизни или онтология человека экзистенциализма.
Это, конечно же, один из вариантов разрешения практически неразрешимой проблемы, связанной со средневековой концепцией о двух родах истины: во-первых, истины веры, которые выражены, прежде всего, в религиозных догматах, выработка которых – заслуга Вселенской церкви Христовой, отправным моментом оных являются пророки и Евангелие. В этой связи уместно напомнить, как в Евангелии от Иоанна, наиболее теоретичном, зачастую начинаются речи Иисуса Христа – “Истинно, истинно говорю вам...”; во-вторых, истины разума, т.е. мирского знания, в частности, светской философии, если вообще к философским положениям можно применить понятие истинности.
Философия, наука и другие феномены культуры призваны обогащать человечество. Только имея в виду культуру в целом, можно говорить о прогрессе и регрессе человечества. Целью науки является приращение новых знаний, открытие истины. На первый взгляд такая же цель стоит и перед философией. Можно сказать о том, что нового принесли в философию Гегель или Камю. Но сказать, какую они открыли истину, – невозможно.
По меньшей мере, подавляющее большинство ждут от философии истины, требуют от философии истины, порою чуть ли не на каждое шевеление своей души и тела: гневно возмущаются, когда философия обманывает их надежды и не выполняет этих требований, совершенно не понимая того, что к этому философия не способна, это не ее амплуа. С подобными задачами гораздо лучше справятся психология, психиатрия, педагогика, социология и т.д. Понятие истины, доказательства, опровержения выработаны для сферы науки, а не для философии. И, в частности, уже поэтому к философским положениям неприменимы оценки истинности или ложности, опровержения или доказательства. Философия это не наука. Как можно доказать или опровергнуть Хайдеггеровское понимание наличного бытия? Или как можно определить, какое понимание экзистенции является ложным или истинным: Хайдеггера или Ясперса? Конечно, можно определить философию как науку о наиболее общих законах и т.д. Но от этого философия не станет наукой, если она философия.
Наука уже тем, что пытается что-то утверждать о мире, какие-то конкретные положения, рискует вдвойне. Рискует хотя бы потому, что процесс доказательства, в отличие от опровержения, очень сложен и требует большого временного отрезка. Процесс опровержения, по меньшей мере, внешне, гораздо проще. Согласно принципу фальсификации, опровержение хотя бы одного следствия гипотезы ведет к опровержению всей гипотезы. И ученые применяют различные методологические приемы, чтобы, если и не оградить свою гипотезу от опровержения, то хотя бы нейтрализовать его. Но науку творят люди. Поэтому немалая доля истины содержится и в утверждении о том, что научные теории умирают вместе со своими сторонниками и, в лучшем случае, занимают почетное место в истории науки. Предыдущая фраза применима и к философии. Философская система тоже умирает, когда умирают ее сторонники. Но всегда занимает почетное место в истории философии, является необходимым звеном в историко-философском процессе, служит источником идей для последующих философских систем. Философия тоже рискует, но по-другому. Нет такого эксперимента, который мог бы ее доказать или опровергнуть. Ее риск – сможет ли она завоевать сторонников или нет. Хайдеггер тоже рисковал, читая свои лекции в качестве приват-доцента для скромного числа слушателей.
В науке, при построении теории, активно используется аксиоматический метод. Теоретическая часть механики – Ньютона задним числом была оформлена как аксиоматическая система, в которой основные законы механики, преобразования координат, Евклидова геометрия и т.д. были представлены как постулаты. А в философии ее исходные положения изначально оформляются как постулаты. И пытаться, к примеру, доказать или опровергнуть тезис о первичности или вторичности материи или сознания есть результат невежества. Философская система либо принимается, либо не принимается.
Научные проблемы носят частный характер и рано или поздно решаются тем или иным способом. А философские проблемы вечны и всеобщи. После того, как философская проблема сформировалась, она лишь проигрывается философскими системами, согласно духу эпохи и гениальности их творцов. Они всеобщи и вечны, т.к. отражают сущностные проблемы бытия человека.
Вот такое проклятие лежит на философии, но это и ее преимущество. По широте возможностей, способности абстрагирования, с философией способна конкурировать лишь математика, да и то в определенных рамках.
Одной из основных функций науки, наряду с функциями описания и объяснения, является функция предсказания, прогнозирования. И если научная теория не выполняет этой функции, то это означает, что ей нечего сказать о мире и ее отбрасывают. К философии сие неприменимо. Она не занимается предсказанием и прогнозированием будущего. По словам Гегеля, «сова Минервы начинает свой полёт лишь с наступлением сумерек» [7: 317]. Как правило, философия осознает то, что уже произошло, в общем виде. А так как в общем виде, то выявленные общие тенденции актуальны и для будущего.
Произведения искусства уникальны. Копия рафаэлевской “Сикстинской мадонны” – всего лишь копия. И как бы она ни была исполнена, она никогда не станет произведением искусства. Да и самому Рафаэлю написать второй раз “Сикстинскую мадонну” не удалось бы. Философские работы так же уникальны и в них так же ярко раскрывается индивидуальность создателя. В науке индивидуальность стерта, истина обезличена. Науке все равно, кто открыл теорию относительности: Эйнштейн или Пуанкаре, ей важно лишь по какому пути пошло развитие физики. Науке все равно, кто открыл, что Земля вертится, а в сутках 24 часа. Ей важно, чтобы Земля вращалась, а в сутках было 24 часа. Процесс научного творчества, который ведет к открытию, несомненно, уникален. Но если это открытие не будет повторено десятками ученых из разных лабораторий, то это открытие не будет признанным.
Компромиссный вариант этой практически неразрешимой проблемы был отработан в период реформации и был принят лютеранством в частности и протестантизмом вообще, который очень заботливо относился к текущей обыденной жизни. Истинам веры была отведена область духовной жизни, но только религиозной духовной жизни, а не духовной жизни вообще, т.к. вне религиозного понимания единого Бога духовной жизни нет, а есть лишь сомас (тело). Вспомним: “И дух прав обнови во утробе моей...” . Истинам разума была отписана область практической, обыденной жизни, куда относилась и наука. Такое, по-житейски мудрое, Соломоново решение фактически было признанием окончательной секуляризации общественной жизни, что можно считать общим культурным и культурологическим итогом эпохи Возрождения и что, в свою очередь, послужило мощным стимулом развития науки и эпохи Просвещения. Но сама проблема двойственности истин, конечно же, не исчезла и не раз всплывала в той или иной форме в истории познания.
Так, в конце XIX в. эта проблема нашла свое отражение в проявлении конвенционалистской концепции истины, которая была предложена в 1898 г. французским теологом и представителем модернистского течения в католицизме Эдуардом Леруа, а затем была разработана крупнейшим математиком и физиком ХХ столетия Анри Пуанкаре, а также другими учеными и философами. Согласно этой концепции научное знание истинно по соглашению, “конвенция” в переводе в латинского означает “соглашение”. Эта конвенционалистская версия истины, в том или ином виде, присутствовала в совершенно различных, порой крайне противоположных концепциях. Ее можно встретить уже в рассуждениях Демокрита и Платона (диалог “Кратил”) о происхождении языка, в логике Аристотеля, а также у Гоббса, Локка, Беркли, Юма, да и вообще, в эмпиризме, в особенности там, где влияние скептицизма особенно сильно. Это мы можем встретить и у рационалиста Лейбница в его рассуждениях об аналитической и синтетической истинности; и в логике возможных миров у Канта, как и в его повторе средневекового деления мира на видимый и невидимый – трансцендентный и трансцендентальный миры, и в признании ограниченности теоретического разума, так и в ясной постановке вопроса о том, что истина не объективна, а интерсубъективна, конвенция для всех земных разумных существ.
Для философии жизни мир науки – это результат двойной реконструкции реального процесса жизни, отсюда, научная истина не только конвенциональна, но и условно утилитарна (Шопенгауэр, Ницше), а действие ученого это результат бессилия к творчеству. У Бергсона это практически то же самое, но несколько другая мотивация, научный интеллект вначале омертвляет реальный жизненный поток, а затем уже из этих омертвелых кадров склеивает общую ленту и это мнимое движение выдает за настоящий поток реальной жизни.
В позитивизме, вследствие его эмпирической природы, конвенционалистская версия истины является спасительным выходом из теоретико-познавательных затруднений. Если у первых позитивистов об этом явно не говорится, но подразумевается, то во втором позитивизме Маха и Авенариуса с его “человеческим представлением о мире” и принципом экономии мышления, конвенциональное понимание истины становится очевидным. Для третьего позитивизма, логического эмпиризма, начиная с Морица Шлика, это понимание является отправным моментом, несмотря на первоначально сильный вариант принципа верификации. В таком размытом течении, как постпозитивизм, связанном с именами позднего Карнапа, Рейхенбаха и школы Куайна, Поппера, изначально признается, в конечном счете, конвенциональный характер любой теоретической деятельности или эмпирического базиса, а, затем, и любой рациональной деятельности. Так, у одного из учеников Поппера Поля Фейерабенда в его “анархистской теории познания” любые положения, будь то религиозные, мистические, этические, эстетические, научные и т.д., ставятся на одну доску, что, по сути дела, снимает вопрос об истинности вообще, в том числе и научной – перверзивное отражение, перевертыш средневековой концепции двух родов истин.
Тем не менее, несмотря на все вариации и рефрены этой концепции двух родов истины, наработанных в лоне средневековой христианской культуры или европейской культуры (по убеждению автора, эти выражения синонимичны), отправным основанием для всей европейской культуры, будь то эпоха средних веков или наше время, служат два великих открытия человека христианской культуры.
Первое открытие, собственно говоря, человека, т.е. человека как личности, как я, как самосознания, что, в свою очередь, явилось следствием открытия внутреннего духовного мира человека через осознание Бога как личностного Бога, осознание того, что каждый человек создание по образу и подобию Божию, а, следовательно, он уникален, он незаменим, неподменим, неповторим, как и сам Господь. Он уже сам по себе ценность изначально, но когда это выдается за самость, самостность и даже соматичность, “Я есмь”, то это, конечно же, уже светская, мирская трактовка человека, светская философия.
Второе открытие истории
В античности зародилась история как наука и было немало ярких, выдающихся личностей, но не было самой истории как основания определенной матрицы жизнечувствования, умостроя, архетипа и не было открытия внутреннего духовного мира человека, а следовательно, и личности.
Чувство истории тезисно можно выразить следующим образом: великое открытие христианского сознания чувство истории. Чувство истории это сложноорганизованное чувство, в котором необходимо выделить следующие пункты:
а) новативность (чувство новизны), т.е. способность как к активному, так и к пассивному принятию нового; активное способность порождать новое как нормальное, естественное проявление жизни общества. Новативность это главное в чувстве истории;
б) если принять это чувство, то жизнь общества в таком сознании становится необратимой. Всякий момент жизни общества отличается от предыдущего большей суммой новизны. Чувство необратимости выражается в способности описать свое собственное состояние, как описывают историю общества. Историографическое чувство упирается в ощущение исторического факта, историчности любого события;
в) исторический факт это особым образом воспринятое событие общественной жизни, судьбы. В этом ощущении присутствуют:
1. Ощущение того, что данное событие нельзя заменить, подменить другим. У каждого события свое собственное место в течении судьбы общества или человека.
2. Событие неисказимо. Его нельзя пересказать, описать через другое событие. Это следствие неподменности. Каждое событие уникально, единично. Искажение всегда чревато подменой. Рассказывая об одном событии, можно рассказать о другом, что является нарушением принципа тождества. Через него наглядно демонстрируется связь чувства истории с уровнем развития логической культуры мышления. Такое понимание исторического факта хорошо развернуто в программе неокантианцев, особенно Баденской школы.
3. Каждое событие необратимо, его нельзя излагать вспять. Событие неисказимо по своей последовательности и течению. (Нам ближе “Прямо не знаю, с чего и начать”.)
4. Эсхатологизм. Про христиан, как и про иудеев, арабы говорили “люди-буквы” или “люди-книги” (ахль алькитаб). Можно сказать, что христиане это еще и люди конца света. Христиане всех конфессий знают и понимают, что с неизбежностью наступит конец света. История подойдет к такой точке, после которой говорить о ней уже будет поздно, невозможно. Для христианина момент Страшного Суда непредсказуем, хотя описание его дано в “Откровении Иоанна Богослова”. Страшный Суд непредсказуем, потому что он совершается по истечении предельной греховности человека. Нужно накопить в достаточной мере грехов, для того, чтобы соотношение между грехами и добродетелями стало таким, что Страшный суд сделается назначенным. И не человеку рассуждать об этой мере.
Переосмысление этих величайших открытий и других ценностей, наработанных и сформированных в средневековом христианстве, как уже не раз отмечалось на протяжении трех частей данной монографии, не раз послужило вдохновляющим началом для многих философских систем различных направлений, в частности, и для неокантианцев Баденской школы.
Поэтому у Виндельбанда и Риккерта философия рассматривается как учение об общепринятых и даже об общеобязательных ценностях. Отсюда исторические науки, а, точнее, науки о культуре, понимаются как органон философии, история культуры отождествляется с философией истории, а исторический процесс ими рассматривается как процесс осознания и воплощения ценностей. Эти ценности понимаются как априорные трансцендентные и, вследствие этого, не только общепринятые, общезначимые, но и общеобязательные как абсолютная система отсчета.
Риккертом выделяются следующие ценности, образующие самостоятельное царство в области трансцендентного: истина (сфера логики), красота (сфера эстетики), надличностная святость (сфера мистики), нравственность (сфера этики), счастье (сфера эротики) и личная святость (сфера религии). Виндельбандом различаются логические, этические, эстетические и религиозные ценности, т.е. истина, благо, красота и святость, трактуемые как восходящие ступени.
Эти общечеловеческие ценности должны стать маяком по жизни; лучезарность истины, неиссякаемый поток добра, немеркнущий свет красоты, достоинство, свобода, величие любви, святость жизни как путеводная звезда должны нам высветить ту жизненную дорогу, по которой мы все должны идти. Но приведет ли эта дорога к храму? Вот в чем проблема. Гаранта нет, ибо гарантом может быть только абсолют, трансцендентный по отношению к миру, но при одном условии, понимаемый как личностный Бог, т.е. Иисус Христос, а, по утверждению учителей христианской церкви Бог, он во Христе. Приведет ли эта дорога к храму? Вот в чем проблема, ибо сказано узок путь, входите вратами тесными. Являются ли эти ценности этими вратами?
Когда исследователи Баденской школы объявляют философию наукой о совести, долге, свободе, забывается, что, если у начинающего Виндельбанда и Риккерта выражение философия есть наука о совести еще как-то можно объяснить молодым экстремизмом и повальной сциентификацией научного знания в конце XIX века, то для зрелого Канта и зрелых неокантианцев науки о совести, долге и т.д. быть не может по той простой причине, что сфера этики это не сфера науки, т.е. не сфера теоретического разума, а сфера практического разума. Поэтому речь идет не о науке, о совести, о свободе, о долге, а речь идет об учении, потому что нужно действительно учить отношению к человеку как к ценности и его земной жизни как к падению, т.е. самости, источником чего является обыкновенная гордыня (большая просьба не путать с чувством собственного достоинства и т.д.) или стремлением к совершенствованию.
Гордыня начинается с того, что кто-то считает себя, по тем или иным основаниям, выше или лучше других. И не важно, какое это основание: будь то подростковые выделительные признаки в виде металлической бляшки, стрижки, будь то затемненные стекла очков и длинные пальто работников престижных банков, размер зарплаты, размер дохода, социальное положение, объем талии и т.д. все это не принципиально. И такие проявления гордыни, как тщеславие, самолюбие, обидчивость, злопамятность, чувство мести, отмщения, жертвенности, черство-душие, наплевательство, окаменелость, в лучшем случае, являются нежеланием понять и смириться с тем, что другой человек не хуже, не лучше, чем ты, чем я. Это нежелание смириться или неспособность осознать, что Господь Бог есть абсолют, и в этом случае это не просто означает поставить себя выше других или даже нежелание приблизиться к Богу. Через уравнивание с Ним (пафос эпохи Возрождения), это соперничество с Богом, борьба с Ним, то, что делает Люцифер, когдато первейший и любимейший из Серафимов, а затем сатана, дьявол, князь тьмы и мира сего.
Проходя ступени от самости к пониманию того, что высшие ценности, т.е. духовные, уже даны человеку изначально, но понимание этой данности и прохождение через эти ступени ценностей объясняются не столько интеллектуальными возможностями человека, сколько духовным отпадением первого человека Адама и Евы от Творца и потому восхождение по этим ступеням ценностей есть всего-навсего компенсация этого отпадения. Поэтому философия отличается от отдельных наук и наук вообще тем, что ее предметом является не сущее, не то, что есть на самом деле, не непосредственная данность, а то, что должно быть, т.е. данность, заданная вышеупомянутыми априорными ценностями.
Эти ценности выступают у неокантианцев как абсолютная система отсчета, с коей нужно сравнивать свое поведение, свои интенции, содержание своего сознания. Другими словами, у неокантианцев, в особенности у баденцев, как и у Канта, налицо стремление “обэтичить” философию, а затем выстроить философию как учение о культуре в целом, которая должна определяться не возможностями науки, не достижениями технократической цивилизации и т.д., а абсолютными ценностями. Прогресс человечества поэтому определяется не материальной культурой, а усилиями человечества по реализации этих ценностей. Поэтому категорический императив Виндельбанда утверждает: “Делай свое дело так, чтобы в том обществе, к которому ты принадлежишь, его общее духовное содержание достигло до сознания и пользовалось господством” [102: 354]. Содержанием такого сознания является совокупность абсолютных оценок или норм. Отсюда следует и переосмысление кантовских вопросов что я могу знать, что я могу делать, на что я могу надеяться. Другими словами: “Что же такое человек, зачем он и для чего он?”.
Поэтому кантовское, мирское переосмысление способа слияние человека с Господом заключается в вечном стремлении к должному, помощью в чем должен служить его, т.е. кантовский, категорический императив, т.е. ясное предписание “Поступай так, чтобы во всякое время максима твоей воли могла стать основой всеобщего законодательства” [23: 347]. Это ясное предписание опять-таки выражает должное отношение к человеку как к цели, а не к средствам, что практически в жизни это затруднено по кругу и не только у мирян, но и у монашествующих лиц, иначе бы все было крайне просто, и никакие философствующие рассуждения были бы не нужны. Поэтому осуществление должного у Канта переносится в загробную жизнь, условием чего является бессмертие души, воздаяние, награда и наказание в общепринятой на тогдашнее время христианской форме. В противном случае, Кант был бы представителем не развитой христианской культуры, а какого-нибудь рецидива языческой культуры, к примеру Спинозы. Вот в этом случае философию можно было бы трактовать как науку, а мир и человека как проявление только одной необходимости. Тогда остается только одно: вспомнить мысль Льва Шестова бывают такие зимние вечера, что и в Спинозу поверишь, но зима проходит, а проходит ли окаменелость нашего сердца? Вот в чем проблема. Если не проходит, то и мир природы, и человеческое общество для нас – царство необходимости. А раз и там, и там действует необходимость, то вполне закономерно возникает вопрос: чем мы, люди, отличаемся от растений, мух, кошечек и собачек. Условиями жизни или чемто другим? Если мы останавливаемся на этом, то мы придем к историческому материализму (в лучшем случае).
Тогда оказывается, что человек это природное образование, а, стало быть, лишь потребитель и борец за это. Но могло ли это удовлетворить культурного человека, т.е. человека, признающего незыблемость и данность общечеловеческих ценностей (независимо от его вероисповедания)? Если по отношению к ближнему это так трудно, несмотря на всю простоту, то пускай это хотя бы будет теоретически, в своих интенциях, дабы чтобы не стало так пагубно скучно от филистерски размеренной и обустроенной по-нашему обывательской жизни. Чтобы лишний раз напомнить, но не от лица исповедника и священника, а от лица обыкновенного светского, хорошо образованного, честного интеллигента о том, что условия жизни и цель жизни это совершенно не одно и то же.
Хорошо, когда есть условия, но плохо, когда нет цели, т.е. есть остановка в движении общества. Поэтому нельзя останавливаться на достигнутых условиях, их конечно же нужно улучшать и улучшать для всех, а цель это та недосягаемая звезда, которая, несмотря на свою недосягаемость, должна не только светить, но и подогревать. “Светит, но не греет”, т.е. нет улучшения условий жизни, что для западноевропейской культуры неприемлемо, для нее, где нет заботы о теле, там нет заботы о духе. Нам это очень близко и понятно на индивидуальном уровне, на уровне же общественной жизни, начиная с революции, несмотря на лозунги, не получается. В западной культуре кульминацией празднеств, ожидания вообще, является Рождество Христово, чему служит основой католичество. В Восточной Европе такой кульминацией является Пасха, Воскресение Христово, чему основой является православие. И это не является одним и тем же содержанием, облеченным в различной форме, это действительно различные содержания, различные формы, различные пути спасения, приближения человека к Богу в рамках христианской, т.е. европейской культуры.
В протестантской культуре, по сути дела, то же самое, с тем различием, что когда появляется яркая личность Лютер, Кальвин и т.д., то и появляется новое ответвление протестантизма. Но это что касается религиозных деятелей. Что же касается светских лиц, в данном случае, немецких профессоров, то за этим стоит новая философская система; что касается баденцев это новый путь спасения, приближения к Богу, основанный на ясных критериях различения царства необходимости, мира свободы, мира природы и мира человека, что когда-то в средневековье называлось проблемой духовного и телесного, и споры о чем порой выливались в весьма нелепые формы.
Таким образом, учение о ценностях сближает в целом сциентистски ориентированную философию неокантианцев не только с неогегельянством, но и с философией жизни, с иррациональной, антисциентистской философией, что является выражением общей тенденции развития философской мысли, которая явно проявилась в конце XIX века.
Все права защищены © Copyright
|
