На главную
www.Mini-Portal.ru

..

НОВОСТИ:
..........................................

   HardWare.

   Интернет.

   Технологии.

   Телефоны.

   Нетбуки.

   Планшеты.

   Ультрабуки.
..............................

.............................................

Поиск по сайту:

.............................................

.............................................

.............................................

..........................................

.............................................

Яндекс.Погода
Философия на mini-portal.ru
Далее:  Глава 10, >>

ГЛАВА IX. МЕТОДОЛОГИЧЕСКОЕ  ВВЕДЕНИЕ  К ПЕРЕОСМЫСЛЕНИЮ
ПОЗНАВАТЕЛЬНОГО ПРОЦЕССА НЕОКАНТИАНЦАМИ

 Неокантианство зародилось отнюдь не только посредством специфического прочтения работ Канта естествоиспытателями. Не стоит преувеличивать роль великих идей прошлого. Философия и естествознание живут со своим прошлым и нуждаются для своего теперешнего существования в прошлом. Поэтому нельзя, наверное, утверждать, что вектор активности направлен из прошлого в будущее. Нельзя, наверное, утверждать, что Кант своими идеями или мы своими идеями определяем направленность мышления будущих поколений.
Скорее всего, наоборот, сложившееся мышление настоящего обращается к прошлому  за подтверждением своей правоты и интерпретирует прошлое в том духе, в котором оно работает сейчас. Современное мышление порождает собственные концепции, пытается увидеть “родственников” этих концепций в далеком прошлом. Неокантианские идеи, вернее, кантианские идеи у современных философов и естествоиспытателей в большей степени рождены теперешними проблемами и имеют свои собственные гносеологические основания и проблемы. Эти гносеологические основания и проблемы имеют нечто общее с гносеологической проблематикой, к примеру, того же Канта. Поэтому и существует эта интерференция между кантианскими и современными научными проблемами.
Если говорить о германских философах конца XIX  начала ХХ в. сциентистского направления, то можно сказать, что они в своих работах пытались согласовать идеи Канта с данными современного им естествознания, соответствующим образом эти данные интерпретируя. Такая переработка кантианства и соответствующих данных современного естествознания – вот это и есть, по сути дела, неокантианство. Это переработка идеи Канта и определенная интерпретация идей современной им науки. Это направление оформилось в конце XIX века во влиятельное философское методологическое направление, которое получило название неокантианства.
Необходимо сразу подчеркнуть, что позитивизм во всех своих формах и неокантианство  это противоположные направления в рамках сциентистской философии, как две стороны одной медали. Можно сказать, что неокантианство имеет в позитивизме свое второе “Я”, свой негатив.
В чем это заключается? Позитивисты, включая махизм, ставили своей задачей вычленить в содержании науки первичный материал, который не был бы отягощен, замутнен продуктами теоретической мысли. Отсюда проблема сведения, редукции теоретических положений к эмпирическим, к чувственным данным, к фактам наблюдения и т.д. Такого рода проблема, конечно же, не могла возникнуть в созерцательной эмпирической теоретико-познавательной доктрине или, скажем, в рамках традиционного эмпиризма XVII –XVIII вв. Там даже не возникла бы и мысль освобождать содержание науки от чего-то, что к науке не относится. Если человек верит в копирование, в отображение чувственной действительности, чувственных данных, чувственно-данной действительности, то в таком случае, уже по определению, в науке не может быть ничего, чего бы к ней не относилось.
Нельзя отделить материал нечувственный от чувственного. В самом чувственном может быть что-то ошибочное, что-то истинное. Поэтому, когда позитивисты ставили своей задачей вычленить чисто чувственный материал науки, они понимали, отдавали себе отчет в том, что в науке есть не только чувственный материал. Если вычленить из науки все, что относится к разуму, тогда мы получим настоящее, истинное, фундаментальное чувственное содержание науки.
Неокантианцы поставили перед собой противоположную задачу  подчеркнуть активную, творческую, конструирующую роль разума в науке. Именно в конструирующей способности нашего разума неокантианцы усматривали основу научного знания, да и знания вообще.
Таким образом, объект исследования, что для позитивизма, что для неокантианства, один и тот же, а установки противоположные, различные, естественно, и результаты тоже противоположны.
В исследовании конструктивной деятельности разума неокантианцы пошли дальше Канта. Если для Канта обнаружение активности разума в процессе познания является аргументом против самого разума, аргументом критики разума (отсюда и название работ Канта  “Критика чистого разума”, “Критика практического разума”, “Критика способности суждения”), если для Канта это отрицание возможности познать мир таким, какой он есть, “вещь в себе”, то неокантианцы отвергают саму постановку вопроса о “вещи в себе” как метафизический предрассудок. Нужно все-таки подчеркнуть, что Кант еще живет в нормативной атмосфере созерцательной концепции познания. Он, можно сказать, очень хотел бы, чтобы можно было скопировать эту самую объективную действительность, но, к сожалению, с его точки зрения, это не получается и получиться не может. Отсюда его “Критика разума” и отсюда  “Вещь в себе”.
“Вещь в себе” Канта  это и остаток созерцательной концепции познания, и признание ограниченности познающего разума, и границы возможностей этого разума,  и в определенной степени  остаток иррационального.
Неокантианцы, которые утверждают, что “вещь в себе” является метафизическим предрассудком, становятся последовательными идеалистами, вырастающими из критицизма Канта. Их рациональный, сциентистский критицизм есть результат, выросший на достаточно рациональной основе, на основе того, что познание как копирование не существует. Кантовская “вещь в себе” как нечто данное, объективно существующее независимо от субъекта, для философии и методологии конца XIX – начала ХХ в.  вещь бессмысленная не для философии, а для науки. Вот эта идея и выражена в неокантианстве.
Неокантианство преодолевает двойственность, свойственную Канту. Благодаря этому то, что у Канта было лишь средством критики разума, претензии разума на познание “вещи в себе”, у неокантианцев превратилось в главную цель. Они специально исследуют конструктивную деятельность разума в науке. Они пытаются выяснить все возможности этой деятельности, отсюда возникает парадоксальная ситуация. В плане конкретных результатов изучения деятельности человеческого мышления неокантианцы достигли немалых успехов и зафиксировали ряд действительно важных моментов в механизме исследовательской работы ученых-теоретиков.
Конечно, ни одно философско-методологическое направление не возникает в социально-идеологическом вакууме, даже если оно провозглашает своей единственной целью исследование методологии науки. Не составляет, в этом плане, исключения и неокантианство. Первые публикации неокантианцев были непосредственно связаны с социальной проблематикой, а вопросами методологии они либо не занимались, не затрагивали вообще, либо затрагивали мимоходом.
Таковы работы Ланге и Форлендера по истории философии и по рабочему движению. Методологическое значение этих работ не представляет особого интереса и сводится к защите, а также к некоторым несущественным видоизменениям кантовской позиции в духе биологизаторства в области социологии, понимания стимулов и задач социального развития, сущности государства.
Они  продолжатели учения Канта. Социальное развитие, по их мнению, должно направляться некоторой разновидностью категорического императива, некоторым этическим идеалом. Соответственно этому идеалу создается проект социальной организации общества. Даже если этот проект никогда не воплотится в действительность, он, тем не менее, определяет деятельность людей. Отсюда и известный неокантианский лозунг, высказанный Бернштейном: движение  все, цель  ничто. Если ставить в качестве цели некоторый этический идеал государства, то эта цель недостижима. Этот этический идеал всегда действует и в практике, и в сознании, в практике отдельных индивидов, социальных групп как стимул, определяющий и направляющий поведение людей. Для развитого неокантианского течения как гносеологического, так и социологического, характерно другое и более важное положение о том, что философию не следует рассматривать как мировоззрение. Философия должна ограничиваться методологическими вопросами.
Такое понимание задач философии встречается уже у Ланге, в его критике марксизма, а точнее, теории научного коммунизма. Последовательное проведение Марксом мысли, высказанной еще в работе “К критике гегелевской философии права. Введение” о том, что точно так же, как пролетариат находит в философии свое духовное оружие, так и философия находит в пролетариате материальное оружие, явно не устраивало неокантианцев, тем более, когда философия объявлялась основой политических программ, основой непосредственной практической деятельности и т.д. В этом и есть источник тех крайностей, которые, по мнению Ланге, содержит марксизм.
Анализируя историю материализма, Ланге пришел к выводу о том, что нужно ограничить философию задачами исследования мышления и его форм, не превращать философию в основу политической деятельности. Отсюда, философия – не мировоззрение. Говоря современным языком, философия – не идеология.
Но наиболее существенной причиной, которая заставила неокантианство оформиться в целостную конструкцию, концепцию – сциентификация всех областей жизни и мышления, явно проявившаяся в конце XIX века. В этом плане наиболее интересным представителем неокантианства является Герман Коген. Возьмем небольшую, но наиболее важную для данной задачи работу Г. Когена “Принципы метода бесконечно малых”. Хотя нужно оговориться, что, разведя методологию и социологию по разным углам, необходимо помнить о том, что обращение к методологии научного познания как к главному предмету философствования, возможно, наверное, тогда, когда социальная роль науки стала чрезвычайно значимой. Когда наука становится чрезвычайно важным элементом в жизни общества, когда она превращается в большую науку, когда она сращивается с производством, политикой, военным делом, буквально со всем чем угодно, то оказывается, что изучение методологических проблем науки и в социальном плане делается чрезвычайно важным. Невольно происходит подмена – результаты исследования методологии научного познания, т.е. научного сознания, объявляются особенностями мышления вообще. Вследствие чего происходит догматизация, определенные ступени развития научного познания, науки. В методологическом плане это характерно как раз для многих неокантианцев. Они занимаются наукой достаточно определенного времени – рубежа XIX – XX вв., но рассматривают характеристики научного мышления этого времени как существенные характеристики мышления вообще.
Рассмотрим общие черты, определившие неокантианскую методологию, на примере Когена и его работы “Принцип метода бесконечно малых”, в которой можно прочесть: ”... на переднем плане должен оставаться конструктивный характер мышления  то, что мир вещей покоится на базе законов”. Понимая, что это ведущая мысль идеализма, Коген продолжает: “Определяющей идеей идеализма является тезис: не существует вещей иначе, чем в мышлении и из мышления” [см.: 88].
Следуя традициям Канта, Коген именует идеализм неокантианцев критическим идеализмом и, согласно этой традиции, своим противником Коген и неокантианцы считают идеализм догматический. Различие этих двух идеализмов, по Когену, заключается в том, что критический идеализм связан с научным мышлением. “Видовое отличие заключается исключительно в ссылке на науку. Это только в ней вещи даны и доступны для философских вопросов” [см.: 88]. Только в науке вещи становятся предметом философского исследования. Вне науки, в повседневной практике, вещи не предмет философского исследования, они  предмет использования. Поэтому, если для кого-то лучшее испытание пудинга заключается в том, что его съедают, то для неокантиаца Когена поедание пудинга  это не философское отношение к пудингу. Философское отношение начинается только тогда, когда данный пудинг становится теоретическим объектом, т.е. тогда, когда он входит в состав предметов научного исследования, только в этом случае субъект может выступать в качестве философа.
“Звезды,  пишет Коген,  даны не на небе, а мы характеризуем в науке астрономии в качестве данных те предметы, которые отличаем от продуктов мышления как основанных на чувственности” [см.: 88]. “Чувственность,  продолжает Коген,  коренится не в глазу, а в разуме астронома” [см.: 88]. Имеется в виду чувственность астронома как ученого, что крайне важно для современной науки.
В этой связи хотелось бы привести рассуждение Артура Эддингтона о том, что для того, кто не желает признавать в науке ничего, кроме опытных чувственных данных, все астрономические книги подлежат уничтожению, потому что в астрономии мы вообще никогда не имеем дело непосредственно с чувственными данными. Любые астрономические факты есть результат применения к наблюдению положений теории относительности, квантовой теории и множества других. Артур Эддингтон в данных рассуждениях исходит из того, что для того чтобы понять, что видит астроном, приходится учитывать при современных телескопах, что свет движется в пространстве, согласно уравнениям какой-то теории, скажем, общей теории относительности. Поэтому для того, чтобы определить, где находится звезда, нужно учитывать гравитационные эффекты. Для того чтобы понять, как может свет добраться до телескопа, нужно учитывать традиционную волновую оптику, потому что она объясняет распространение светового луча в пространстве без рассеивания, а также действия зеркал и линз. С другой стороны, так как приходится усиливать световые сигналы для того, чтобы они могли быть уловлены человеческим глазом или прибором, нужно использовать фото-умножители, которые работают на основе квантовой теории, а, как известно, квантовая теория противоречит волновой теории. С точки зрения квантовой теории, в процессе движения световых квантов с далекой звезды до земли, кванты должны размазываться, а они не размазываются. Поэтому оказывается, что мы должны пользоваться квантовой теорией, когда интерпретируем работу умножителя и не можем пользоваться квантовой теорией, когда мы интерпретируем распространение световых лучей. По этому поводу Эддингтон шутит, что астрофизик верит в квантовую теорию по понедельникам, средам и пятницам, а по вторникам, четвергам и субботам он верит в волновую теорию. В воскресенье же он не верит ни в какую теорию, потому что отдыхает и не занимается делом.
К этому следует добавить, что современный астроном вынужден учитывать так называемые личные уравнения, так как восприятие каждого человека отягощено собственной ошибкой и у каждого человека эта основная ошибка иная, чем у другого. Поэтому оказывается, что каждый астроном, чтобы получить объективные наблюдения, должен ввести поправку, которая формулируется в личном уравнении.
Следовательно, с точки зрения Когена, исходным материалом для философского анализа является не тот, который поставляет обычная чувственность, а такой материал, в котором нашли воплощение многие элементы, вовсе не присущие обыденному мышлению, мышлению естественного человека. Другими словами, в неокантианстве предполагается, что исходный материал философского или научного анализа уже организован в некое интерсубъективное единство. Так, к примеру, чувственные данные, которые анализирует астроном,  это не чувственные данные того же Эддингтона, это чувственные данные астронома вообще, астронома, как образованного человека, астронома как ученого. В этом смысле астроном как личность исчезает и появляется астроном как элемент научного мышления.
Здесь фиксируется достаточно банальная мысль о том, что недостаточно иметь органы чувств, в данном случае, зрение, чтобы получилась астрономия. В противном случае, кошки были бы гораздо лучшими астрономами, чем люди, но вот как раз зоркие кошки не могут построить научную картину звездного неба. Если усилить данный тезис, то можно сказать, что нет таких чувственных данных, над которыми следовало бы задуматься ученым. Только пропущенные через теоретические схемы чувственные данные попадают в область научного исследования.
Открыть закон природы, конечно, можно разными способами. К примеру, одному ученому повезло, т.к. он обладает совершенно гениальной интуицией. Другому ученому повезло в том смысле, что природа преподнесла какой-то случай, к примеру,  история Беккереля. Но это тогда входит в научный арсенал, когда, в принципе, любой субъект науки может получить тот же самый результат. Происходит как бы двухтактная операция: первый такт  происходит открытие, но это открытие имеет значение лишь для того, кто открыл; второй такт  в науку это входит тогда, когда постфактум ученый нашел способ воспроизведения этого открытия. Тогда, когда первая  эвристика, очень сложная, становится простым, доступным всем, тогда появляется научный факт как база для научного мышления. Вот такой ход рассуждения имманентен мышлению неокантианцев как методологов.
Обобщая вышеизложенные соображения, можно сказать, что неокантианцы исходят не из чувственности отдельного индивидуального субъекта, необразованного, сформированнного только природой субъекта. Для них чувственность уже оформлена и образованием и совместной деятельностью, и вмешательством теории и т.д. Примером такой чувственности может служить известная всем наглядная модель атома. Коген пытается провести эту позицию через всю науку, включая гуманитарные дисциплины. Он пишет: “Всякая философия должна руководствоваться данными науки” [см.: 88]. Это указание мы признаем за вечное в кантовской системе.
Если основанием естествознания, по мнению неокантианцев, служит математика, то аналогом математики для гуманитарных дисциплин, или наук о культуре, о духе – правовая наука. Она может быть охарактеризована как математика наук о духе, прежде всего, как математика этики. Если вырвать эту фразу из неокантианского контекста, то, в принципе, очень похоже на идеи Спинозы. Ведь еще Спиноза пытался строить свою этику по образцу геометрии. Когда Коген утверждает, что правовая наука есть математика  – наука о духе, здесь проводится та идея, что в основе математики лежит некоторая идеальная конструкция, к примеру, конструкция исходных математических положений: точка, плоскость, прямая. Отношение между точкой и плоскостью, плоскостями и прямыми и т.д. Также в правовой науке, по его мнению, все исходит из некоторых теоретических положений. И развертывание схем не отличается от развертывания схем в математике. Подводя итог вышесказанному, можно подчеркнуть, что в отличие от позитивистов, в особенности, от позитивистов второго поколения, Коген ищет бесспорный базис человеческого знания, но в прямо противоположном направлении. То, что у позитивистов должно получить оправдание путем редукции к чувственным элементам (теоретические положения у позитивистов оправданы только в той мере, в какой могут быть редуцированы к чувственным данным), то у Когена и других неокантианцев вот эта исходная для позитивистов  то, что подлежит оправданию,  становится базисом.
Рациональные теоретические конструкты не только легализованы в науке, но и определяют структуру того, на что могут быть направлены, к чему могут быть применены схемы научного мышления. Они определяют человеческий мир. Не только объекты математики, астрономии и других наук, но и так называемые реальные объекты являются результатом конструирующей деятельности разума. Обращаясь к гуманитарным проблемам, Коген пишет следующее: “Не в воспринимаемой чувственной единичности и особенности заключается единство человека, а в абстрактном единстве, которое воспроизводит чистейшую действительность” [см.: 87].
Таким образом, какую область действительности мы бы ни взяли, ее объекты конструируются, согласно мнению Когена и его единомышленников, следующим образом: вначале, построенная на некоторых математических принципах или, лучше сказать, на метаматематических принципах, наука создает идею. К примеру, этика создает некоторую идею, скажем, идею государства, затем, в рамках этой теории, оформляются чувственно-наглядные характеристики и индивидуальные примеры. То есть, человек, воспитанный в определенном обществе, в определенных традициях, куда включаются и теоретические образования, воспринимает отдельных людей как граждан государства. К примеру, тот же самый юридический социализм неокантианцев – определенный способ видеть человека как гражданина государства. Такое видение человека уже было представлено в XVII веке, когда, по сути дела, началось складываться гражданское общество. Так, в частности, для Маркса, в начале его философской эволюции, человек  это политический человек, и только впоследствии, у зрелого Маркса, человек становится экономическим человеком.
Что же определило достаточно долгое и широкое влияние идеи неокантианства, в частности, Германа Когена?  Мышление математиков, естествоиспытателей тогдашней поры. Надо полагать, что движение мысли неокантианцев выразило основные идеи, основные тенденции научного естественного мышления рубежа XIX– XX веков. И, соответственно этому, давало определенные ответы на методологические запросы науки. Казалось бы, практика математики подкрепляла тезисы неокантианства. Роль математических методов в науке XIXXX веков непрерывно возрастала и продолжает возрастать, но это имело форму не только успеха, но и своеобразного кризиса.
Каковы же схематичные черты в развитии математики XIX века? Схематично здесь можно выделить, к примеру, тот факт, как возникновение неевклидовых геометрий, которые вызвали к жизни проблему рационального обоснования в математике, практически не ставившуюся в XVIII веке. Своеобразие математики XVIII века заключается в том, что она была, в принципе, экспериментальной, экспериментирующей наукой. Математика до XVII века включительно была евклидовой и архимедовой. Вся математика, в принципе, строилась на евклидовой геометрии и архимедовой арифметике. Ну, а дальше изобретения бесконечно малых, начиная с Галилея и Декарта  Ньютоном, Лейбницем и их последователями. Это была такая небольшая тучка на ясном, голубом, прозрачном небосводе рациональной, прозрачной и ясной математики того времени, небольшой тучкой на фоне ясного, прозрачного неба ясной рационально построенной науки.
XVII век, а, в особенности, XVIII век  это бурное развитие нового гражданского общества, бурное развитие производства, а, точнее сказать, развитие, выражаясь современным языком, военно-промышленного комплекса. В особенности это ярко выразилось в тех военных предприятиях, которые проводил в Европе Наполеон. Кстати, нужно отметить, что еще Исаак Ньютон основывал свою научную деятельность на заказах военного дела. Это привело и к перестройке системы образования, которая начала работать на обслуживание военно-промышленного комплекса и военного дела.
Передовая математика XVIII века – это, прежде всего, французская математика. Французские математики, в основном, были либо преподавателями военных школ, либо военными инженерами. Тем или иным образом были связаны с военным производством либо непосредственно с военным делом. Они занимались сугубо практическими делами. К примеру, расчет новых технологий, производство металла или расчет траектории полета ядер, а впоследствии  снарядов. Они измеряли длину меридиана и других географических координат, что, в принципе, в теоретическом отношении было не существенно, но имело большое практическое значение, к примеру, для измерения площади Франции. Фурье занимался тепловыми процессами.
В ходе занятий сугубо практическими вещами, эмпирически обнаруживались и разрабатывались найденные способы применения математики и они оказались настолько интересными с точки зрения самой теории, что начали возникать новые отрасли математической науки. Пример  “термодинамика” превратилась в особую теоретическую науку, которой не было раньше (ряды Фурье).
Складывается ситуация, похожая на то, что математика вновь родилась. Первый раз она, как универсальная чистая теория, родилась у древних греков. Начиная с XVII в., а, в особенности, в первой половине XIX века она начала новый этап развития как прикладная наука, которая повлекла за собой рождение новых теорий, как в самой математике, так и в естествознании. Поэтому в математике начали распространяться такие же эмпирические методы, как и в других науках по принципу “давайте посмотрим, что получится, не будем задумываться над тем, имеет ли это какое-нибудь теоретическое обоснование”. И когда возникли новые математические теории, связанные, по сути дела, с новыми разделами математики, вот тогда возникает задача упорядочения материала, тогда возникает проблема другого обоснования не практическими интересами, а рационального теоретического обоснования науки. Вот проблема рационального обоснования науки и стала одной из ведущих в математике XIX века.
Мы вкратце отметим лишь факты в процессе логического обоснования математики на протяжении XIX века. По нашему мнению, здесь можно выделить в качестве этапов работы Каши (второе десятилетие XIX века), в которых логически обосновывается практика математического анализа. В них вводится понятие предела как средства подвести теоретическую базу под практику дифференциального и интегрального исчислений. В начале 30х годов прошлого столетия  это работы Галуа по основам теории групп, которые фактически шли в том же самом русле, что и исследования Каши. Работы по теории групп позволили объединить разные геометрии в некую единую систему. Оказалось, что разные геометрии имеют одно и то же основание. Но, в принципе, данный вывод был обоснован в 1854 г. Римманом в его выступлении в Геттингене с докладом “О гипотезах, которые лежат в основании геометрии”. Основная мысль этого доклада заключалась в том, что разные формы геометрии есть ни что иное, как развертывание некоторых общих постулатов, которые могут быть положены в основание геометрии вообще. Римман этим самым изгнал чувственно-наглядные элементы из основания геометрии. Он предлагает рассматривать геометрию как область арифметики в абстрактном изложении. То есть, первоначальные исходные понятия геометрии, такие, например, как точка, не определяются. Поэтому, в принципе, любую геометрию можно интерпретировать наглядно, но можно и обойтись без этой самой наглядности.
Работу Риммана продолжил в дальнейшем немецкий математик Вейерштрасс, который попытался свести принципы математического анализа, а не только геометрии, к простым арифметическим понятиям. И понятие числа стало фундаментальным для всех областей математики. Во всяком случае, здесь происходил поиск рационального обоснования математики как строгой науки. Для этого пришлось преобразовывать немало старых понятий и создавать некоторые новые понятия. К примеру, в этом веке получает право гражданства понятие существования в математике, которое очень отличается от понятия существования в расхожем значении этого слова. С точки зрения математиков существует все то, что не противоречит положенным в основу какого-то раздела математики построениям: аксиомам или постулатам. Действительно, существует все то, что логически допустимо. Поэтому существуют величины бесконечно малые, комплексные числа, мнимые числа. Существуют бесконечно большие, положительные и отрицательные числа.
Это существование не в смысле наивной теории отражения или в смысле платоновского реализма. В математике XIX в. образуется иное понимание существования, которое не имеет аналогов в предшествующей философии и науке. Понятие существования полностью утратило в науке XIX века онтологическое значение.
Естественно, что такое понятие существования не может нести никакой мировоззренческой нагрузки. То есть, понятие существования в платоновском смысле  это идеализм, если это понятие  идеализм  можно применить к Платону. Понятие существования в смысле объективной реальности  это, соответственно, связано с материализмом, понятие существования, как непротиворечивость некоторым аксиомам, нельзя отнести ни к материализму, ни к идеализму. Понятие “существования” неонтологично вообще в привычном для нас смысле слова  онтология.
Это очень важно отметить, т.к. неокантианцы впоследствии начнут утверждать, что их философия не несет никакой мировоззренческой нагрузки, что говорить о материализме и идеализме, применительно к их философской методологии, нельзя. Точно так же, как в математике нельзя говорить применительно к понятию существования – материалистическая это категория или идеалистическая. Это не только методологическая категория для неокантианцев, это методологическая концепция.
В связи с развитием предмета математики, изменилась ее роль в прикладных и теоретических науках. Если вначале для них математика  средство расчета и выражения результатов вне математического поиска, если вначале появляются содержательные теории из наблюдений и эксперимента, то в конце XIX века уже формируется представление о творческой силе математических конструкций, которые способны даже задавать рамки будущих объектов опытной науки. Вот поэтому возникает мнение у математически мыслящих естествоиспытателей рубежа веков, что научная теория вместо отображения становится интерпретациями математических схем. Эти новые представления о пути научного поиска противоречили прежним.
Теперь исследование начиналось с математического анализа существования некоторого абстрактного объекта, вначале как математической сущности, а затем происходила некоторая онтологическая интерпретация этой абстрактной конструкции. После этого в чувственном мире начинали искать соответствующий объект. Так, широко известна история открытия планеты Нептун, “планеты, открытой на кончике пера”. Многочисленные наблюдения за планетой Уран накопили большой материал о возмущениях движения этой планеты, но объяснение этих возмущений оставалось загадкой. Предположив, что на движение Урана оказывает влияние другая, еще неизвестная планета, Леверье с помощью системы уравнения рассчитал траекторию движения этой планеты. Только после этого астрономы увидели на звездном небе планету Нептун. Если привести пример из современной науки, то таким демонстративным примером будет открытие Дираком позитрона. Самого позитрона в объективной реальности ни Дирак, ни его современники не обнаруживали. Оказалось, что определенная система уравнений имеет два решения: отрицательное и положительное. Положительное решение интерпретировалось как электрон. Отрицательное решение вначале отбрасывалось, как не имеющее смысла. Дирак предположил, что оно также может иметь положительный смысл и после этого был открыт позитрон. Вначале он появился в математической конструкции как абстрактная математическая сущность, а затем он появился как результат интерпретации этой абстрактной сущности, как результат направленного поиска, направленного этой математической конструкцией.
Через призму такого понимания познания неокантианцы стали рассматривать всю историю естествознания, и весьма интересно и плодотворно. Исторический материал легко поддавался такого рода интерпретации, т.е. сначала математическая конструкция, затем содержательная теория, а потом уже объекты опыта. Так открытие Кеплером законов движения планет получило правдоподобные истолкования через предположение о математической основе гипотезы Кеплера.
Действительно, только потому, что Кеплеру была известна теория конических сечений, ему удалось, анализируя результаты наблюдений таблиц Тихо де Браге, а таблицы эти математические, представить положения планет как точки эллиптических траекторий. Это значит, что Кеплер преобразовал чувственную наглядность астронома  зная о существовании эллипсов, увидел эти эллипсы в том, что наглядное, с точки зрения земного наблюдателя, никак не представлялось эллипсами. Здесь еще раз нужно подчеркнуть, что Кеплер изучал математические таблицы Тихо де Браге, а не непосредственные наблюдения за звездным небом.
Необходимо напомнить, что Кеплер (по роду своих занятий) получал доход от астрологии, по своим философским убеждениям он был неопифагорейцем. Пифагорейцы и неопифагорейцы, как известно, пытались видеть в небесных телах, их движениях, воплощение математических формул. Начинал Кеплер с того, что пытался вписывать в движение небесных тел всякого рода многоугольники, т.е. правильные геометрические формы, только на очень поздней стадии своего творчества он перешел от многоугольников к плавным фигурам. (Достаточно интересный материал для психоанализа: почему Кеплер перешел от ломаных линий к плавным.) Вырезая из бумаги различные геометрические фигуры, он пытался как бы запустить их в движение, чтобы, таким образом, представить движение планет. Но эти занятия не приводили к успеху. Это было как бы непреобразованной чувственностью астронома. Если Кеплер не познакомился бы с теорией конических сечений, то законов движения Кеплера не было бы, т.е. из наблюдения эллиптические траектории не выводимы. Настолько сложны и запутанны эти движения, что увидеть их можно только, если искать эти простые фигуры.
В этой связи можно привести аналогию: так же, как люди с изощренной фантазией видели на небе знаки Зодиака или, к примеру, Большую или Малую Медведицу вместо ковшика, точно так же можно было бы увидеть эллипсы в движении планет человеку лишь с большой математической фантазией и с большими математическими знаниями и с твердой уверенностью в том, что Господь Бог устроил мир просто и по математическим законам. Кеплер именно это и писал: “И вот сам Господь, который был слишком благ, чтобы оставаться праздным, затеял игру в символы, посылая знаки своего подобия в мир. Поэтому я и осмеливаюсь думать, что вся природа и благословенное небо записаны на языке математики” [см.: 3].
Таким образом, процесс математизации естествознания, идея реформаторской политики, распространившаяся в западноевропейской социал-демократии, совпали с умонастроениями неокантианцев в резонансном звучании, они стали той плодотворной нивой, на которой произросла методология неокантианцев. Теперь перейдем к более подробному анализу этой философской позиции.

Далее:  Глава 10, >>

Все права защищены © Copyright
Философия на mini-portal.ru

Проявляйте уважение!
При копировании материала, ставьте прямую ссылку на наш сайт!

Участник Рамблер ТОП 100