НОВОСТИ:

<< Глава 3, $1

СОДЕРЖАНИЕ

Далее:  Глава 3, $3 >>

Глава 3. Конвенционалистская  эпистемология.

Конвенционализм Анри Пуанкаре. Занимаясь преимущественно математикой и математической физикой, Пуанкаре предложил новую в истории философии науки, а именно конвенционалистскую трактовку природы математического знания, полагая математические суждения и аксиомы разновидностью допущений, зависящих от ценностно-психологических установок ученого. Системы аксиом, лежащие в основе тех или иных математических теорий, являются, как утверждал Пуанкаре, результатом творческой, конструирующей способности познающего субъекта. Математик сам «… творит  факты этой науки, или, скажем иначе, их творит его каприз» [2, с. 17]. Основанием для предпочтения одной системы другой Пуанкаре считал "удобство" или "полезность" системы. Под "удобством" понималось достижение научной цели, решение задачи наиболее простым, экономичным или быстрым путем. На свободную деятельность математика в выборе какой-либо аксиоматической системы налагается лишь одно важное ограничение – недопущение в ней логических противоречий: «Самый выбор остается свободным и ограничен лишь необходимостью избегать всякого рода противоречия» [1, с. 58].
Кроме того, в отличие от логицистов (Рассел [см.: 104-109], Уайтхед, Кутюра) и вопреки догматическому конвенционалистскому пониманию природы математических аксиом и суждений Пуанкаре признавал существование некоторых опирающихся на интуицию истин, являющихся не абсолютно субъективными произвольными допущениями, а с необходимостью навязываемых всякому математику, лишь только он начинает заниматься доказательством.
Таким образом, согласно Пуанкаре, наряду с произвольно принятыми определениями, имеющими статус “чистых конвенций”, в математике огромную роль играют некоторые интуитивно усматриваемые очевидности – истины, носящие общезначимый характер (аксиома математической индукции, интуиция чистого числа и т.п.). Это ограничивает возможность полной логизации математики, превращение ее в набор произвольных конвенций и допущений. Поэтому конвенционалистская трактовка природы математического знания имеет, по Пуанкаре, свой предел.
Согласно Пуанкаре, в отличие от аксиом арифметики, аксиомы геометрии не являются интуитивно постигаемыми самоочевидными истинами, а имеют характер скрытых дефиниций, т.е. являются, в конечном счете, конвенциями: «… геометрические аксиомы не представляют собой ни математических суждений a priori, ни фактов опыта. Они суть конвенции…» [1, с. 58]. В другом месте он подчеркивает интеллектуально-игровой характер этих конвенций, т.к. они «являются созданием свободного творчества нашего разума, который в данной области не знает никаких препятствий. Тут он может утверждать, т.к. он же и делает себе предписания…Эти предписания имеют значение для нашего познания, которое без них было бы невозможно; но они не имеют значения для природы» [1, с. 6-7]. Критерием принятия той или иной системы аксиом геометрии являются соображения прагматического удобства: «Если теперь мы обратимся к вопросу: является ли евклидова геометрия истинной, – то найдем, что он не имеет смысла. Это было бы все равно, что спрашивать, правильна ли метрическая система в сравнении со старинными мерами? Или: вернее ли декартовы координаты, чем полярные? Одна геометрия не может быть более истинна, чем другая: она может быть только более удобна» [1, с. 58].
Вышеприведенные высказывания Пуанкаре ярко показывают конвенционалистский характер его воззрений на природу геометрических аксиом. Впрочем, они вполне относимы и к его пониманию фундаментальных положений физики. Однако в работах французского мыслителя имеется ряд суждений, которые не согласуются с доктриной ортодоксального конвенционализма. Пуанкаре часто подчеркивал, что научно значимые конвенции геометрии находятся в определенном соответствии со свойствами той действительности, к которой они применяются. Он писал, что «если бы перенести нас в некоторый мир (который я называю неэвклидовым…), то мы были бы вынуждены усвоить себе и некоторые другие конвенции» [1, с. 9]. Смягчая далее позицию конвенционализма, Пуанкаре утверждает, что произвольность царит лишь в момент формулирования тех или иных геометрических аксиом, субъективно устанавливаемых учеными без обнаружения их в окружающем мире; в этом смысле аксиомы и называются конвенциями. Но научная значимость этих аксиом, по мнению Пуанкаре, зависит от того, соответствуют ли они какой-либо известной человеку реальности.
Уточняя свою позицию, он разделяет мнение, согласно которому критерий удобства, на основе которого происходит выбор той или иной системы аксиом, не является исключительно субъективным удобством, а определяется более или менее точным соответствием природе. На это счет у Пуанкаре есть недвусмысленные высказывания: «Евклидова геометрия удобнее тем, что она достаточно точно соответствует свойствам естественных твердых тел – тел, к которым приближаются члены нашего организма и наши глаза и из которых мы строим наши измерительные приборы» [1, с. 59].
Можно оспаривать мнение Пуанкаре о том, что «евклидова геометрия есть и остается более удобной» в смысле наиболее полного соответствия свойствам природных тел, но совершенно ясно, что с его точки зрения эта геометрия основывается не на абсолютно произвольных допущениях, а на таких соглашениях, которые приблизительно верно соответствуют свойствам мира, в котором живет человек.
Очевидно, что  учение Пуанкаре о конвенциональном характере геометрических аксиом и  явилось той плодотворной почвой, на которой вырос конвенционализм как общая методологическая позиция. Наряду с высказываниями, с которыми согласился бы самый радикальный конвенционалист, у Пуанкаре встречаются положения, которые явно  нельзя оценить как строго конвенционалистские.
Неслучайно сам Пуанкаре выступал против позиции фундаментального конвенционализма Леруа.  Именно Эдуард Леруа - неотомист, представитель модернизма в католицизме,  оформил конвенционализм в качестве общефилософского учения. Причем сделал это он с позиции традиционной религиозной  концепции двух родов истин.
Пуанкаре, резко отмежевываясь от точки зрения своего воинствующего сторонника, следующим  образом формулирует концепцию фундаментального конвенционализма: «Наука состоит из одних конвенций, и своей кажущейся достоверностью она обязана только этому обстоятельству; научные факты и – тем более законы – суть искусственные создания ученого; поэтому наука отнюдь не в состоянии открыть нам истину, она может служить нам лишь правилом действия» [3, с. 149-150].
Заслугой Пуанкаре является то, что он впервые в философии и методолгии науки остро поставил вопрос о роли конвенций в науке, в частности, в геометрии. Но для него нет ясности в вопросе об отношении этих конвенциональных установлений, конвенционально принятых аксиом к реальности. Он не смог разрешить этой проблемы.  Как верно отмечает В.Н. Кузнецов, «подчеркнув наличие конвенций в начале геометрического познания, он не смог показать, каким образом в ходе своего развития оно наполняется объективным содержанием, свободным от условности и исключающим всякую произвольность» [110, с. 110].
Более сложными становятся взгляды Пуанкаре, когда он начинает анализировать гносеологическую природу физического знания. Многие его высказывания звучат действительно крайне конвенционалистски. Различая в физике истины чисто опытного происхождения, устанавливаемые с известным приближением, и строго достоверные «постулаты, приложимые к совокупности процессов всей Вселенной», Пуанкаре заявляет, что «постулаты эти сводятся, в конце концов, к простым конвенциям. Эти конвенции мы вправе устанавливать, так как заранее уверены, что никакой опыт не окажется с ними в противоречии» [1, с. 140].
Но, отмежевываясь от позиции Леруа, Пуанкаре добавляет при этом: «Такие конвенции, однако, вовсе не абсолютно произвольны, они вовсе не являются созданием нашей прихоти. Мы усваиваем их только потому, что известные опыты показали нам все их удобство» [1, с. 140]. В другом месте, говоря о необходимости этих конвенций, Пуанкаре замечает: «Эти предписания необходимы для нашей науки, которая была бы без них невозможна; они не необходимы для природы. Следует ли отсюда, что предписания эти произвольны? Нет, тогда они были бы бесполезны. Опыт сохраняет за нами нашу свободу выбора, но он руководить выбором, помогая нам распознать наиболее удобный путь» [1, с. 6].
Каким образом Пуанкаре понимает тот опыт, который и обеспечивает руководство в выборе того или иного теоретического соглашения, который отвергает тот или иной постулат как неудобный (или принимает в качестве удобного?)? В структуре опыта Пуанкаре выделяет элементы двух качественных родов: факты “сырые” (“голые”) и факты “научные”. “Сырой” факт Пуанкаре рассматривает как чувственное и сугубо индивидуальное восприятие человеком какого-нибудь явления, например, темноты; это придает данному факту черты произвольности. Но следующая за этим речевая характеристика восприятия (“становится темно”) стирает собственно индивидуальные моменты в нем, она может служить обозначением для множества однотипных восприятий различных людей. Выраженный в речи факт становится уже  доступным для оценки в качестве истинного или ложного. Речевое выражение и производимая при этом верификация и  означают, согласно Пуанкаре, процесс  превращения "сырого" факта в "научный". Между ними существует преемственность, но "научный" факт более достоверен, чем "сырой", ибо выражение в речи и процедура проверки устранили в нем произвольность, присущую "сырому" факту.
Обращая внимание на то, что при переходе от обыденного опыта к научному знанию  сохраняется некий общий для обоих видов опыта неизменяющийся элемент (инвариант), он так характеризует его сущность: «Инвариантные законы суть соотношения между "сырыми" фактами – тогда как соотношения между "научными" фактами всегда остаются в зависимости от известных конвенций» [3, с. 173]. Здесь важно отметить следующее.Во-первых, тезис об инвариантных законах как связях "сырых" фактов по сути дела является признанием того, что в самой природе существует постоянные устойчивые связи явлений, которые воспроизводятся в начале обыденным сознанием, а затем получают теоретическую форму выражения в физической науке. Во-вторых, Пуанкаре утверждает, что "научные" факты, являясь языковой обработкой "первоначальных впечатлений", оказываются в достаточной степени связанными теми соглашениями, которым подчиняются ученые с принятием определенного научного языка, например, языка какой-либо теории. Т.е. "научный" факт конвенционален в степени, прямо пропорциональной степени языковой обработки исходного "сырого" факта, и унаследует формы соглашений, фигурирующих в той теории, которая призвана описать первоначальный "сырой" фактический материал. При этом Пуанкаре конечно можно обвинить в чрезмерном подчеркивании произвольности и конвенционального характера научного языка. Как отмечает А.М. Кравченко, «Пуанкаре неправомерно превращает язык в область произвольных конвенций между "разобщенными" индивидуальными сознаниями, забывая, что само появление языка вообще и языка науки в частности, а также эволюция языка связана с насущными потребностями людей в определенных конкретно-исторических условиях их жизни» [111, с. 179].
Из вышесказанного можно сделать важный вывод, касающийся особенностей той конвенционалистской версии, которую развивал Пуанкаре. Для него не только теоретические принципы науки имеют характер условных соглашений – конвенций (хотя необходимо еще раз подчеркнуть, что согласно Пуанкаре эта условность не абсолютно произвольна), но и эмпирические высказывания науки также. Следует иметь в виду, что те крайние конвенционалистские высказывания, которые мы часто встречаем у Пуанкаре, объясняются его скрытой полемикой с односторонним эмпиризмом и индуктивизмом, который имел широкое хождение среди естествоиспытателей нового времени. В отличие от явно упрощенной эмпирико-индуктивистской интерпретации  реального  процесса научного познания Пуанкаре старался подчеркнуть более сложный  характер отношения  между эмпирическим  и теоретическим уровнем  научного знания. Хотя  при этом в  совершенно позитивистском духе Пуанкаре утверждал, что вопросы о «подлинной реальности» вообще  должны быть исключены из научного обихода: «… они не просто не разрешимы, они иллюзорны и лишены смысла» [1, с. 195]. Что наука «может постигнуть, –  добавляет Пуанкаре, –  так это не вещи сами в себе, как думают наивные догматики, а лишь отношения между вещами; и вне этих отношений нет познаваемой реальности» [1, с. 8]. В последнем утверждении есть доля истины: наука действительно познает, и притом все в большей степени, отношения между вещами. Но эта частная истина превращается в заблуждение, когда она противопоставляется другой, более общей и полной истине: через познание отношений познаются не только отношения между вещами, но и сами вещи, ибо отношение – это вполне объективная характеристика вещи, именно в отношениях раскрываются присущие вещам свойства и качества [см.: 112, с. 67].
В то же время последовательно эту линию Пуанкаре выдержать не удается.
Нельзя сказать, что Пуанкаре отрицал объективную ценность науки и научных знаний, что он не пытался найти в знании объективное содержание. Пуанкаре часто подчеркивал, что отношения между вещами, которые как раз и изучает наука, носят объективный характер.
Таким образом, в работах Пуанкаре, посвященных анализу структуры и развития научного знания, был поднят ряд новых проблем методологии науки. Именно Пуанкаре явился подлинным и значимым основателем конвенционалистской эпистемологии и  методологии науки, которая в дальнейшем получила значительное распространение среди ученых и философов науки, а отдельные ее положения стали проста расхожими в умах естествоиспытателей нашего времени. Популярность идей этого мыслителя отчасти объясняется не только его высочайшим  авторитетом  как математика и физика, но и незаурядным талантом литератора. Созданную конвенционалистскую методологию науки  Пуанкаре распространил не только  на теоретический, но и на эмпирический уровень научного познания. Снизу имеет место детерминация научных конвенций  “сырыми” фактами и инвариантными связями этих фактов, а  сверху – синтетическими суждениями априори, интуицией и требованием логической непротиворечивости. Все эти факторы и реальные  условия  научного познания существенно   ограничивают произвольность в принятии  научных конвенций.

Геохронометрический конвенционализм Грюнбаума.
Философские проблемы науки, поднятые Пуанкаре в связи с анализом характера конвенций в науке, впоследствии оживленно обсуждались как философами, так и учеными. Одной из характерных попыток в этом плане является конвенционалистская интерпретация понятия  пространственно-временной метрики, выдвинутая выдающимся математиком и физиком 20 века А. Грюнбаумом в качестве оригинальной концепции геохронометрии физического мира.
В чем состоит сущность и философская зависимость этой концепции? Грюнбаум формулирует ее в связи с проблемами, с которыми сталкивается геохронометрия при измерении математически непрерывного пространства и времени. Он отмечает, что проблемы измерения пространства и времени оказываются существенно различными по своему содержанию и п способам решения для случаев, когда пространство и время понимаются как дискретные и как континуальные. Дискретно понимаемые пространство и время сами задают привилегированные единицы их измерения – элементарные длины и временные интервалы, являющиеся, так сказать, "атомами" пространства и времени. Процедура измерения здесь сводится к пересчету элементарных длин и временных интервалов. Таким образом, метрическое описание дискретного пространства и времени однозначно предписывается их структурой.
Совершенно иная картина наблюдается при измерении непрерывного пространства и времени. Пространство и время, рассматриваемые как математически непрерывные многообразия, сами по себе лишены внутренне присущей им метрики. Измерение непрерывного пространства предполагает обращение к внешнему телу, которое должно выполнять функции метрического стандарта. Такой стандарт не единственен. «… Непрерывность физического пространства, –  пишет Грюнбаум, –  предполагает неограниченный конвенциональный выбор единицы длины» [45, с. 19]. Но проблема измерения не сводится только к простому выбору метрического стандарта. Процедура измерения состоит в перемещении последнего вдоль измеряемого интервала. Для ее осуществления необходимо, чтобы метрический стандарт был само конгруэнтным, т.е. сохраняющим одинаковую длину при различных ориентациях и в различных местах измеряемого интервала. Само конгруэнтность метрического стандарта, равно как и конгруэнтность двух различных не пересекающихся в пространстве интервалов (т.е. интервалов, ни один из которых не составляет части другого), не вытекает из природы самого непрерывного пространства. Она также устанавливается путем конвенции.
Из геохронометрического конвенционализма Грюнбаум выводит ряд следствий относительно геометрии всего физического пространства. Как известно, определение конгруэнтности существенно для построения метрических отношений в непрерывном пространстве. Изменение определения конгруэнтности приводит к различным метрическим геометриям. Поскольку выбор конгруэнтности представляется вопросом конвенции, постольку мы свободны выбирать в качестве описания данной совокупности пространственных фактов любую метрическую геометрию, совместимую с существующей топологией. Причем ни одна из них не может считаться истинной. «… Сами эмпирические факты не диктуют однозначно истинность либо евклидовой, либо одной из конкурирующих с ней неевклидовых геометрий в силу отсутствия у пространства внутренне присущей ему метрики» [45, с. 49].
Этот вывод вполне соответствует  конвенционалистской позиции  Пуанкаре. Отвечая на вопрос, являются ли пространство и время сами по себе аморфными, бесструктурными или же они обладают свойственной им метрикой, независимо от существования или наличия определенных измерительных инструментов, необходимых для ее констатации,  Пуанкаре полагал, что конечно именно операции измерения в процессе своего осуществления создают равенство или неравенство аморфного нечто, т.е. создают его структуру [см.: 7, с. Т.3]. Из этого вывода вытекает, что измерять, собственно, нечего и что «равенство» или «неравенство» являются просто удобно выбранными терминами, лишенными какого-либо значения. В свое время Рассел, критикуя Пуанкаре, говорил, что то, что можно открыть посредством операции, должно существовать независимо от операции, как Америка существовала до Колумба, а два количества одного и того же рода должны быть равны, прежде чем они будут измерены.
Геохронометрический конвенционализм не только санкционирует свободу выбора метрических геометрий для описания одних и тех же пространственных фактов. Из него следует и конвенционалистская трактовка физических законов, поскольку последние существенно связаны с метрикой пространства и времени.
Конечно, само по себе допущение конвенциональных моментов в познании не означает конвенционализма как философской концепции, противоречащей учению об объективной истине. «Более того, –  как замечает Э.М. Чудинов, –  такого рода конвенциональный момент при одновременном признании решающего значения опыта, практики в проверке интерпретированных аксиом и выбранных определений конгруэнтности вполне приемлем с точки зрения материализма. Конвенционализм как идеалистическая версия конвенции начинается с того момента, когда вопросом конвенции объявляется вопрос о фактуальной истинности данной геометрии, когда подвергается отрицанию эмпирическая детерминация геометрического описания пространственных фактов. Именно эта часть геохронометрического конвенционализма представляется нам неприемлемой» [113, с. 556-557].

Радикальный конвенционализм К. Айдукевича.
Известный польский логик, методолог науки К. Айдукевич доводит до логического предела конвенционалистскую эпистемологию, поэтому свои взгляды он называет радикальным конвенционализмом. Вместе с тем  его концепция является  достаточно характерной для неопозитивизма вообще. Свою концепцию Айдукевич впервые четко сформулировал  в  своих ранних статьях «Картина мира и понятийная аппаратура» (1934 г.) и «Научная перспектива мира» (1935 г.), опубликованных в журнале позитивистов "Венского кружка" "Erkenntnis". В этих статьях он сосредоточил внимание на понятийном аппарате замкнутых и взаимосвязанных внутри себя языков, придав их знаково-символической структуре изолированный, самодовлеющий характер. Эти языки характеризуются тем, что добавление к ним новых выражений влияет на смысл ранее входивших в них терминов. Айдукевич утверждает, что все предложения, которые составляют ту или иную картину мира, а значит и мировоззрение, в принципе зависят от избранного нами состава замкнутого языка и изменяются в зависимости от него. «Если гносеолог хочет судить при помощи артикуляции, то есть если он хочет научиться выражать свои суждения на каком-либо языке, то он должен пользоваться определенной понятийной аппаратурой и подчиняться правилам смысла языка, подчиненного данной аппаратуре. Он не может говорить иначе, чем на каком-либо языке, не может рассуждать артикуляционным способом, не пользуясь какой-либо понятийной аппаратурой. Если он действительно подчиняется правилам смысла какого-либо языка и это подчинение ему удается, тогда он должен признать  все предложения, к которым ведут эти правила смысла совместно с данными опыта, а, будучи последовательным дальше, он должен признать их "истинность". Конечно, ученый может изменить понятийную аппаратуру и язык науки. Если он это сделает, то примет другие суждения, признает другие предложения "истинными", хотя "истинность" в этом случае не будет означать  того же самое, что в первом случае. Мы не видим, однако, для гносеолога никакой возможности занять беспартийную позицию, стоя на которой он не отдал бы предпочтения никакой понятийной аппаратуре тем, что принял бы ее. Он должен быть облачен в определенную кожу, хотя и может менять ее как  хамелеон» [21, с. 282]. Интересен тот факт, что М. Борн, не будучи знаком с этими работами Айдукевича, критикуя позитивизм за сведение теоретико-познавательных проблем лишь к логическому анализу языка науки, писал: «Теперь очевидно и тривиально, что не каждый грамматически правильно сформулированный вопрос является разумным: возьмем, например, хорошо известную загадку: если известны длина, тоннаж и мощность парохода, то, сколько лет капитану?» [114, с. 82].
Провозглашенный Айдукевичем принцип “радикального конвенционализма” (или, как он  называл его еще по другому –« умеренного эмпиризма”) был сочетанием трех тезисов: 1) исходные принципы и понятия всякой науки основаны на конвенциях;2)  конвенции суть соглашения об определении значений и смысла понятий, принятых в данном языке и выражаемых при помощи его терминов;3)  сами конвенции неопределимы (определения не подлежат в свою очередь определениям). С точки зрения Айдукевича, конвенциональными следует считать следующие элементы научного знания: а) набор терминов; б) совокупность правил приписывания смысла терминам; в) решение об избрании определенных предложений в качестве аксиоматических; г) правила вывода, допускающие тот или иной смысл логических констант; д) выбор фрагментов опыта, с которыми соотносятся предложения теории.
Айдукевич утверждал зависимость картины мира от избранной учеными понятийной аппаратуры и в то же время подчеркивал относительную независимость этой картины от чувственно воспринимаемых явлений: «… если мы изменяем понятийную аппаратуру, то, несмотря на наличие тех же чувственных данных, мы свободны воздержаться от признания ранее высказанных суждений…» [21, с. 266]. Радикальный конвенционализм допускает, что чувственные данные «принуждают» нас к высказыванию некоторых суждений, однако только в отношении к данной понятийной аппаратуре. Он отрицает, что чувственные данные принуждают нас к какому-либо суждению независимо от понятийной аппаратуры, на почве которой мы стоим. Разъясняя эту мысль, Айдукевич утверждал, что ее нельзя понимать в том смысле, будто, например, предложение «бумага белая» является истинным в одном языковом контексте, но было бы ложным в другом языке, который мы приняли. В ином замкнутом языке оно не утверждалось бы и не отрицалось, его просто-напросто невозможно было бы построить в этом языке. Айдукевич считал, что в этом новом языке мы не найдем эквивалента для предложения, возможного в прежнем языке, и поэтому не будет нарушением его правил смысла, если мы воздержимся от признания данного предложения.
Иными словами, те чувственные данные, которые в первом языке фиксировались предложением о белизне бумаги, оказываются за пределами действия второго языка. Надо сказать, что весьма  похожая ситуация возникает иногда и  в науке, поскольку никакая теория не в состоянии отобразить в своих понятиях всей полноты опыта. Но неопозитивизм, представителем которого был Айдукевич, искажает этот факт в субъективистском духе, когда заявляет, будто субъект, приняв данный язык науки, может игнорировать не фиксируемые в нем чувственные данные.
Выдвигая концепцию “радикального конвенционализма”, Айдукевич отмечает  факт независимости выбора теорий от эмпирических данных, то обстоятельство, что выбор теории не решается исключительно самим опытом, ибо одни и те же эмпирические данные можно привести в соответствие с разными  картинами мира. Этот реальный факт, этот аспект многостороннего процесса познания мира человеком Айдукевич абсолютизирует. На данном обстоятельстве акцентируют внимание многие противники теории отражения, предлагая свои варианты подхода к решению проблем творческой активности субъекта познания, относительной самостоятельности логического, рационального познания. Как известно, во весь рост эти проблемы были поставлены еще в немецкой классической философии. Не случайно Айдукевич подчеркивает родство своей концепции с кантианством: «В этом пункте мы сближаемся с коперниковской мыслью Канта, согласно которой опытное познание зависит не только от опытного материала, но также и от обрабатывающей его системы категорий» [21, с. 285]. Отличие позиции Айдукевича от кантовской философской позиции заключается в подчеркивании пластичности, произвольности принятой понятийной сетки, т.е. в большей, чем у Канта,  субъективизации познания. Он писал: «… у Канта эта аппаратура категорий связана с человеческой природой несколько пассивно… согласно настоящему исследованию, эта аппаратура, наоборот, достаточно пластична. Человек постоянно изменяет ее лицо помимо своей воли и бессознательно либо же сознательно и в соответствии со своей волей. Он должен, однако, по мере того, как он занимается познанием, связанным с произнесением слов, придерживаться какой-либо одной из понятийных аппаратур» [21, с. 285].
Соотношение эмпирического и теоретического, чувственного и рационального в процессе познания носит отнюдь не однозначный, а очень  сложный характер, что и служит основой для конвенционалистских стратегем. Было бы наивно, указывая на связь теории с опытом, пытаться находить для каждого отдельного теоретического положения цепочку, с необходимостью ведущую к нему от эмпирических данных. Крах логического эмпиризма как нельзя лучше подтвердил безуспешность такой попытки. Взятые в историческом аспекте, все категории, все понятия суть не исходный пункт исследования, а итог, сумма и вывод человеческого познания. В историческом плане все наше знание исходит из опыта. Как уже отмечалось выше, в категориях снят  предшествующий эмпирический этап их формирования, они представляют собой как бы логически освоенную научную практику. На каждом же отдельном этапе познания новые категории всегда  возникают как результат взаимодействия понятийного аппарата и эмпирических данных. Однако необходимо всегда помнить, что понятийный аппарат, которым пользуется теоретик, представляет собой итог всего предшествующего познания.
Возвращаясь к ”радикальному конвенционализму”, следует сказать, что источником крайнего субъективизма Айдукевича, так же, как впрочем, и априоризма Канта, является недооценка социальной природы познания и знаний, их преемственности, отсутствие у них  исторического подхода к познанию. “Радикальный конвенционализм” подлежит критике не за то, что он признает зависимость отдельного познавательного акта от используемого понятийного аппарата, а за крайне субъективистское истолкование самих понятийных систем, за отрицание их объективной референции, за допущение произвольности, недетерминированности в их выборе.
В заключение хотелось бы еще раз отметить, что Айдукевич более последовательно, чем Пуанкаре, проводит точку зрения конвенционализма как на понятийную систему – систему свободно принятого языка, так и на эмпирический материал познания. При этом определяющую роль здесь играет тот или иной понятийный аппарат. Опыт может оставаться прежним до тех пор, пока изменение языка не меняет смысл опытных фактов. Сам Айдукевич подчеркивал, что он указал «на зависимость эмпирических суждений от выбранной понятийной аппаратуры, а не только от «сырого" опытного материала» [21, с. 285]. Доведя до предела логическую основу конвенционалистской методологии, Айдукевич, по сути дела, приходит, как и Гуго Динглер, к методологическому солипсизму, своеобразному научному иррационализму. Однако убедившись в  бесплодности этой позиции, он в конце 40-х годов отказывается не только от концепции “радикального конвенционализма”, но и от конвенционалистской методологии как самостоятельного направления в философии науки.

Конвенционализм  Р. Карнапа.
В работе «Логический синтаксис языка» (1934 г.)  известный австрийский логик Р. Карнап пришел к выводу о конвенциональности логических языков. Он сформулировал его в форме “принципа толерантности”: «Мы хотим не устанавливать запреты, а принимать допущения… В логике нет морали. Каждый может строить свою логику, т.е. свою форму языка, как он хочет. Он должен только, если он хочет с нами спорить, отчетливо указать, как он хочет это сделать, дать синтаксические определения вместо философских заявлений» [15, с. 44-45]. «Принцип толерантности" и выраженный им конвенционализм имеют своим гносеологическим источником факт обнаружения возможности построения альтернативных аксиоматических систем – неевклидовых геометрий, многозначных логик и т.д. Однако логический конвенционализм  явился по сути лишь  абсолютизированным выражением  подобных  фактов, поскольку сами по себе они еще не дают  основания заключать, что «каждый может строить свою логику как хочет». Сам Карнап говорит, что “принцип толерантности” подразумевает лишь выполнение ряда синтаксических  требований, которым должен удовлетворять любой  научный язык. Это:1)непротиворечивость используемого языка, т.е. требование, чтобы в данном языке не были одновременно выводимы предложение и его отрицание; 2) полноту используемой языковой системы, т.е. выводимость или опровергаемость в данной системе всех принадлежащих ей предложений; 3) ее разрешимость, т.е. существование эффективного процесса, позволяющего решить, выводимо ли в данной системе любое предложение этой системы. Если язык не обеспечен синтаксическими определениями системы языка, то языковая система должна быть отвергнута как внутренне недостаточная. В этом и заключается «мораль» логики.
Мало того, кроме требований синтаксических, к языковой системе предъявляются еще и требования семантической непротиворечивости (реализуемости), полноты и разрешимости.
Вместе с тем выбор формальной теории («языка») осуществляется в науке и связи с ее содержательным истолкованием. И когда Карнап, убедившись в недостаточности синтаксического подхода, перешел к семантике, он на деле показал, что проблема смысла языкового выражения – это и есть проблема такого истолкования. А в этом истолковании нельзя отвлечься от таких вещей, с которыми люди знакомятся только на практике: нельзя отделить теорию от практики, формализованный "язык" – от его содержательного истолкования. Можно и нужно уточнять языковые выражения – так, например, как это происходит в математике, где с ними оперируют по определенным, четко сформулированным и однозначно понимаемым правилам. Но не следует думать, будто такое оперирование означает отказ от содержательного истолкования выражений языка формальной системы, будто оно вообще возможно вне связи с фактическими знаниями людей, приобретаемыми ими в жизни, на практике. Не случайно всякое уточнение важнейших понятий науки (например, разные уточнения понятия алгоритма в современной математической логике, принадлежащие Черчу, Тьюрингу, Посту, Клини, Маркову, Колмогорову и др.) всегда сопряжено с некоторым содержательным тезисом, истинность которого может быть проверена только практикой (в том числе и практикой научного исследования)» [115, с. 17].
Карнап и другие логические позитивисты не оставили без ответа и  вопрос о мотивах выбора тех или иных конвенций, не сочтя возможным обойти этот вопрос. Р. Карнап и К. Гемпель указывали, что надо избирать системы, к которым склоняются «ученые нашего культурного круга». О. Нейрат ссылался на психологию ученых данной культурной группы, а Э. Кайла – на «человеческую природу». Один  же из основателей логического позитивизма М. Шлик, вторя Пуанкаре, полагал, что при выборе аксиом надо стремиться к тому, чтобы они облегчали формулировку законов в максимально простой форме [см.: 116, с. 102]. Основания для избрания конвенций, в конечном счете, как писал С. Крон, «неизбежно оказываются точками зрения ценности и целесообразности, поэтому всякий конвенционализм стремится к прагматизму» [116, с. 102].
Карнап, вводя “принцип толерантности” гипертрофировал факт наличия в принципе бесконечного семейства разнообразных логических систем. Факт этот -  бесспорный. Однако, свидетельствует ли он в пользу неограниченного произвола при конструировании этих систем? Если и свидетельствует, то не совсем и не полностью. Ведь, как справедливо замечают А.М. Коршунов и В.В. Мантатов, «множественность логических систем не исключает их единства» [81, с. 197]. Это единство выражается в том, что имеются некоторые общие понятия и принципы, лежащие в основаниях разнообразных логических систем. Далее. Сами логические исчисления становятся предметом обобщающего исследования (изучаются принципы их построения, их различия, свойства и т.д.). Наконец, это единство базируется на соблюдении требования непротиворечивости не только внутри отдельных систем, но и в сравнении различных исчислений.
От  30-х годов 20 века до конца своей жизни Карнап проделал значительную философскую эволюцию, многократно пересматривая крайности своей позиции. Так, Карнап пишет, что «соглашения играют очень важную роль при введении количественных понятий. Мы не должны недооценивать эту роль. С другой стороны, мы должны также позаботиться о том, чтобы не переоценивать эту конвенциональную сторону. Это делается не часто, но некоторые философы поступают так. В качестве примера может служить Гуго Динглер в Германии. Он пришел к полностью конвенционалистской точке зрения, которую я считаю ошибочной» [10, с. 107]. И далее Карнап солидаризируется с Пуанкаре, признавая необходимость и важность конвенций в научном исследовании. Отказываясь от конвенционализма как методологической доктрины, Карнап, тем не менее, сохраняет конвенционалистские установки. «Прежде всего, мы должны подчеркнуть, что различие между качественным и количественным является не различием в природе, а различием в нашей концептуальной системе, мы можем сказать, в языке, если под языком подразумевать систему понятий. Я употребляю здесь термин “язык” в том смысле, в каком употребляют его логики, а не в смысле английского или китайского языков. Мы имеем язык физики, язык антропологии, язык теории множеств и т.п. В этом смысле язык устанавливается с помощью правил составления словаря, правил построения предложений, правил логического вывода из этих предложений и других правил. Виды понятий, которые встречаются в научном языке, крайне важны. Вот почему я хочу сделать ясным, что различие между качественным и количественным есть различие между языками» [10, с. 106].
Конвенционалистские установки продолжают «работать» у Карнапа и по другим вопросам. К примеру, в проблемах классификации научных понятий, выбора и определения единиц измерения, в проблеме построения научных систем. Так, для Карнапа нет принципиальной разницы в вопросе «геометрия плюс физика» между вариантами Пуанкаре и Эйнштейна. Вопрос сводится Карнапом лишь к удобству и простоте теории, и недаром у него термин «эквивалентные теории» заменяется термином «равноценные теории». С этой позиции неважно, адекватно или неадекватно теории описывают мир, лишь бы был результат, а критерием для этого выступают удобство и простота. Если проще и удобнее работать с вариантом Эйнштейна, то признаем теорию Эйнштейна как более удобную и простую, но не как более адекватно описывающую физическую реальность. Тем самым снимается вопрос об объективности научного знания, об истинности научных теорий. Парадокс заключается в том, что эти конвенционалистские установки помогают Карнапу по-своему решать вопрос о диалектике познания.
Таким образом, в ходе своей философской эволюции Карнап от крайне конвенционалистских, неопозитивистских стратегем приходит к версии мягкого, утонченного конвенционализма, что отмечают и ряд отечественных исследователей философии науки [см.: 103, 80-85, 117, 118, 86-94, 119-121, 99, 122, 113,123, 124, 125, 126, 127, 128-130].
Признавая конвенциональность искусственных языков, семантики научных понятий, а, следовательно, и конвенциональность теоретических построений, Карнап с необходимостью приходит к признанию конвенциональности научного факта и  эмпирического уровня научногознания.

        Конвенционализм К. Поппера.
Если конвенциональные требования Карнапа относятся в основном к логико-математическим системам и не выходят за сферу предельно абстрактного теоретического знания, то известный британский философ науки 20 века К. Поппер, в отличие от членов Венского кружка, обращает внимание прежде всего на конвенциональную обусловленность базисных предложений, фиксирующих опытное знание. Кроме того, и опять-таки в отличие от воззрений членов Венского кружка, своеобразие Поппера заключается в замене «конвенционализма, основанного на соглашении, конвенционализм решения, своеобразным "солоконвенционализмом"» [131, с. 22].
В отличие от протокольных предложений Карнапа и Нейрата, Поппер говорит о «базисных предложениях», понимая под ними предложения, которые могут служить предпосылкой для эмпирической проверки, т.е. утверждения об  отдельных фактах. Эти предложения вводятся в научную систему с целью сформулировать прогноз и проверить по нему нашу теорию. Они представляют, и это важно, не констатацию непосредственных чувственных  данных опыта, а далеко выходящую за ее пределы рациональную  гипотезу. «Ибо,–  утверждает Поппер, – мы не можем произнести ни одного научного высказывания, которое не выходило бы далеко за пределы того, что может быть достоверно известно «на основе непосредственного опыта»… Каждое описание использует общие имена (или символы, или идеи); каждое утверждение имеет характер теории, гипотезы» [38, с. 94-95], выраженной в логической форме «сингулярного экзистенциального предложения».
Здесь Поппер фиксирует тот факт, что опыт упорядочивается теорией, строится в соответствии с ней. Ведь нет чистого опыта, весь он пронизан теориями, в том числе и метафизического характера, как считает Поппер, даже мифами и своего рода бессознательными врожденными ожиданиями. Критикуя традиционно эмпирическую позицию неопозитивизма, Поппер подвергает сомнению его тезис о существовании абсолютных базисных суждений, подлежащих принятию на веру и являющихся гарантом достоверности теоретического знания. Фактуальные предложения подвержены ошибкам в той же степени, что и теоретические положения. Поэтому всякое базисное предложение требует постоянной новой проверки: «ибо любое базисное предложение может в свою очередь быть подвергнуто испытанию, причем в качестве пробного камня используется любое из базисных предложений, которое может быть из него выведено с помощью проверяемой теории или какой-либо иной. Эта процедура не имеет естественного конца. Таким образом, если испытание должно нас куда-либо вести, то не остается ничего более, как остановиться в том или ином месте и сказать, что в данное время мы удовлетворены» [38, с. 104]. Чтобы процедура проверки не уводила нас в «дурную бесконечность», Поппер предлагает при дедуктивной проверке останавливаться на тех фактуальных утверждениях, «о принятии или об отвержении которых различные исследователи достигают соглашения» [см.: 38, с. 151].
Иначе говоря, мы решаем остановиться на данном базисном предложении, памятуя о том, что это временная остановка, обусловленная только тем, что данное базисное предложение легко проверить. Базисное предложение принимается как догма, – но при условии, что оно не окончательно; оно принимается на основе решения, связанного с опытом, но не доказывается опытом; оно принимается условно, но в согласии с процедурой, руководимой правилами, главными из которых является требование не принимать случайных (логически не связанных с теорией) предложений.
Утверждение об условном, договорном принятии базисных предложений вносит в методологию Поппера конвенциональный элемент. Это и есть тот самый конвенционализм решения, которым позиция Поппера отличается от предшествовавших ей  версий конвенционализма. «Базисные предложения принимаются как результат решения или соглашения; и в этих пределах являются конвенциями» [38, с. 106]. Конвенционализм Поппера становится тем более заметным, если принять во внимание ту роль, которую играют эмпирические (имеющие характер конвенции) факты в его фальсификационистской методологии, когда одно-единственное базисное предложение в состоянии служить достаточным основанием для опровержения устоявшейся и опробированной теории. Хотя, на первый взгляд, в попперовском конвенционализме растворяется неопозитивистская версия редукционизма, и подтверждающие факты лишаются своего былого ореола, но следует заметить, что лишь за тем, чтобы выделить роль тех базисных предложений теории, которые входят в класс  ее потенциальных  «фальсификаторов».
Если  Поппер прав в том, что нет абсолютно достоверных и неизменных «базисных предложений» науки, то нельзя признать  верной другую его мысль, а именно, что теория опирается на опыт не иначе как только на повод для принятия решения о том, какие базисные суждения следует считать приемлемыми.Ведь «принятие их является частью применения некоторой теоретической системы, и именно этот вид применения теории обусловливает возможность всех других применений данной теоретической системы» [36, с. 147].
Сам Поппер так отвечает на обвинения его в конвенционализме: «… от конвенционалистов меня отличает убеждение в том, что по соглашению мы выбираем не универсальные, а сингулярные высказывания. От позитивистов же меня отличает убеждение в том, что базисные высказывания не оправдываются нашим непосредственным чувственным опытом, но они – с логической точки зрения – принимаются посредством некоторого акта, волевого решения» [36, с. 145]. Поппер в своих работах пытается отмежеваться от радикального  конвенционализма, более того, он критикует этот конвенционализм, ибо прекрасно понимает и открыто об этом заявляет, что последовательный конвенционализм делает невозможным проведение в жизнь его программы фальсификационизма. Но критикует он конвенционализм абстрактно, понимая под ним лишь логическую доктрину, а не методологическое направление. При этом объективную истину он понимает как интерсубъективность и в этом главном вопросе ничем не отличается от конвенционалистов. Критика Поппером конвенционализма носит характер тех самых «конвенционалистских уловок», против которых он сам так активно выступает. Это и не удивительно: так как эмпирический базис науки, по Попперу, полностью конвенционален, то это заставляет Поппера, хочет он того или нет, признать зависимость и судьбу теоретических положений от конвеционально принятых фактов.  В концепции  Поппера вообще возникает своеобразный конвенционалистский круг: «… эмпирическая наука может быть определена при помощи ее методологических правил» [36, с. 79], а «методологические правила рассматриваются мною как конвенции» [36, с. 78]. Крайне сомнительно звучит обещание Поппера ученым: «только исходя из следствия моего определения эмпирической науки и из методологических решений, основывающихся на этом определении, ученый может увидеть, насколько оно соответствует интуитивной идее о цели всех его усилий» [36, с. 80].
Не менее сомнительно звучит его обещание философам с помощью его научного метода докопаться до тех скрытых конвенций, которые являются причинами противоречий существовавших доселе теорий познания. Да и главная задача, которую ставит перед собой Поппер, - создание эффективного критерия отличия научного знания от ненаучного, оказывается изначально неразрешимой, т.к. «… мой критерий демаркации следует рассматривать как выдвижение соглашения, или конвенции» [36, с. 59].

 Конвенционализм  И. Лакатоса. 
В отличие от Поппера, объектом методологического анализа  известного философа науки 20 века Имре  Лакатоса является  не  отдельная научная  теория или отдельные научные положения, а серия или последовательность логически взаимосвязанных теорий. Согласно Лакатосу, любая научная теория должна оцениваться вместе со всеми гипотезами, составляющими ее основания.  Оценке, таким образом, подлежат не изолированные теории, а серии теорий, порождаемые определенным ядром базисных принципов и положений. Речь идет о серии теорий, связанных между собой преемственностью, превращающей ее (эту серию) в «исследовательскую программу». Исходное единое ядро программы и  обусловливает преемственность и единство этого надтеоретического образования. Лакатос вводит понятие “прогрессивного” и “регрессивного” сдвига проблемы. Серия теорий дает прогрессивный сдвиг в решении проблемы, если каждая новая теория имеет некоторый избыток эмпирического содержания по сравнению с предыдущей. Если она предсказывает новые факты, существование которых подтверждается экспериментальным путем. Сдвиг проблемы является регрессивным, если теория при встрече с новой областью фактов лишь спасает себя от опровержения вместо того, чтобы смело идти навстречу опыту.
В противоположность наивному фальсификационизму, Лакатос утверждает, что никакой эксперимент, никакое отдельное протокольное предложение или факт сами по себе не могут привести к опровержению теории.  Фальсификация одной теории возможна  только в случае существования или  появления лучшей теории. При этом Лакатос отмечает не столько негативный, сколько конструктивный характер фальсификации. Если для разрешения противоречия между теорией и опровергающим ее фактом выдвигается новая теория, то она считается научной лишь в той мере, в какой она ассимилирует этот факт. Фальсификация, таким образом, ведет к росту эмпирического содержания теорий и должна рассматриваться в контексте развития научного знания.
Что касается структуры введенной Лакатосом новой методологической единицы анализа  – исследовательской программы, то в каждой исследовательской программе по его мнению можно  выделить четыре основных компонента: 1. Ядро программы – система ее основных, исходных содержательных принципов. 2. Негативная эвристика – совокупность методологических правил, которые помогают защитить ядро программы от опровержений, выдвигая и изменяя вспомогательные гипотезы с тем, чтобы ассимилировать или изолировать противоречащий факт. 3. Набор вспомогательных гипотез, порождаемых негативной эвристикой. 4. Совокупность правил и приемов, ориентирующих исследователя на положительное решение проблем – позитивная эвристика [см.: 127, с. 154].
Как ядро программы является набором конвенционально принятых принципов, так и правила позитивной и негативной эвристики, по мнению Лакатоса, также  носят конвенциональный характер. Сам Лакатос пишет, что именно «… у конвенционалистов научился понимать важность методологических допущений» [43, с. 116]. « Конвенционалист допускает возможность построения любой системы классификации, которая объединяет факты в некоторое связанное целое. Конвенционалист считает, что следует, как можно дольше сохранять в неприкосновенности центр такой системы классификации: когда вторжение аномалий создает трудности, надо просто изменить или усложнить ее периферийные участки» [40, с. 208].
Методологические принципы, без сомнения, играют в процессе познания немалую роль. Без них вообще не может начинаться научный поиск. В этих принципах [см.: 69-79] содержится абстрактное знание об основной определяющей связи исследуемого объекта, которое развертывается в систему знания в ходе конкретного рассмотрения объекта. Но любые методологические принципы, исходные для той или иной программы, будучи рассмотрены в историческом аспекте, всегда  оказываются обобщенными результатами предшествующего развития познания. Именно поэтому они и  становятся средством категориального синтеза научных знаний, придавая им форму всеобщности и необходимости: «… принципы – не исходный пункт исследования, а его заключительный результат" [132, с. 34].
Как  отмечает  Панин А.В.: « … удельный вес конвенционализма в лакатосовской методологии резко возрастает. Если Поппер старается локализировать конвенциональный элемент в критицизме процедурой принятия базисных положений, то Лакатос распространяет его на всю методологию, включая процедуру принятия основных положений исследовательской программы. Заложенная в идеях Поппера тенденция к перерастанию критического эмпиризма в конвенционализм в работах Лакатоса получает свое полное развитие.»[127, с. 155].
Итак, лакатосовскую методологию научных исследовательских программ по ее сути также можно охарактеризовать как один из вариантов конвенционализма. 
В заключение еще раз отметим, что конвенционализм – не случайное явление в философии науки. Конвеционалистское решение главных эпистемологических проблем науки имеет весьма серьезные основания как общефилософского, так и конкретно научного характера.  Как классический, так и современный  конвенционализм сосредотачивают свое основное   внимание на роли субъективных моментов познания и на этом основании ставят под сомнение  существование в науке объективной истины и саму  возможность ее достижения. Вопрос об истинности исходных положений научных  теорий конвенционалисты относят к  сфере действия когнитивной воли ученых, направляемой при принятии методологических решений не требованием достижения максимального соответствия теории своему объекту, а прагматическими требованиями, предъявляемыми к научно-теретическому знанию: эффективности научной теории в решении своих проблем, ее  удобства, простоты, красоты, непротиворечивости и т.д.
В конвенционализме совершенно справедливо подчеркивается условный характер и конвенциональный способ  построения научных языков. Однако, как уже отмечалось, данные особенности рассматриваются конвенционализмом вне контекста развития науки, вне детерминации содержания сознания предметной областью. Конвенционализм также  явно преувеличивает  конвенциональный характер семантики научных терминов. Для конвенционализма в целом характерны две отличительные  особенности: пренебрежение эмпирическими компонентами как основными регуляторами процесса научного познания и одновременно  явное сужение числа  факторов, детерминирующих формирование научных принципов.
Совершенно верно подметив, что язык науки является тем каналом, через который конвенции проникают в научное знание, конвенционалисты придают этому каналу самодовлеющее значение. Действительно, конвенция начинается в языке и с языка. Но семантическая конвенция должна рассматриваться в эпистемологии отнюдь не как цель, а лишь как  средство выявления и формулирования в явном виде всех объективных компонентов научно- познавательной деятельности, в структуре которой важную роль играет не только рационально-логическая составляющая научного познания, но и внелогическая(чувственная, практическая, коммуникационная и др.), являющаяся средством фиксации объективного, социально-когнитивного опыта  научного познания. И здесь главной эпистемологической проблемой является определение места и роли естественного (обыденного) языка как инструмента научной деятельности.

Проявляйте уважение!
При копировании материала, ставьте прямую ссылку на наш сайт!