НОВОСТИ:

<< Глава 19, $3

СОДЕРЖАНИЕ

Далее:  Глава 20 ч.2 >>

ГЛАВА XX. СПАСЕНИЕ СТАРОЙ ПАРАДИГМЫ ВО ВТОРОМ ПОЗИТИВИЗМЕ.
ПРЕВРАЩЕНИЕ ФИЛОСОФИИ В МЕТОДОЛОГИЮ

С самого начала необходимо подчеркнуть, что всякая попытка установить некоторую преемственность между двумя этапами в развитии позитивистской философии, является достаточно искусственной. Связь между первым и вторым позитивизмом не проходит через область конкретных решений, а весьма существенно и основательно проявляется в другой области. Позитивизм, как общее направление и частная проблематика, которой заняты те или иные представители этого направления - далеко не одно и то же.
Позитивизм в качестве философского течения своим стержнем имеет определенное отношение к традиционной философии и ее проблематике, к естествознанию и его методам. Для позитивизма характерно особое понимание цели и задач философского исследования. Специфику всего позитивистского течения составляет тот угол зрения, под которым его представители рассматривали различные частные вопросы. Эти частные вопросы, т.е. конкретное содержание позитивистской философии, возникали не внутри позитивизма. Они проникали в позитивистское течение извне, конкретнее, от естествознания, находящегося на том или ином этапе своего развития. Конкретное содержание учения позитивистов - это конкретная проблематика, которая поднималась в естествознании периода, соответствующего той или иной форме позитивизма. Естественно, что это не его собственная проблематика в силу ее заимствования, а вот отношение к этой проблематике и ее оценка, отношение, в связи с этим, к философствованию - это и есть та специфика, которая характеризует позитивистское направление как философию.
Частная проблематика естествознания определена трудностями, с которыми в тот или иной момент своей истории сталкивались естествоиспытатели. Позитивизм воспринимал эти трудности в том аспекте, как они были восприняты естествоиспытателями и, истолковывая их определенным способом, предлагал способ разрешения и преодоления этих трудностей.
Проблемы, которые занимали представителей первого позитивизма - Конта, Миля, Спенсера - это классификация знания, обобщение данных частных наук, выявление общих принципов, присущих частным наукам. Ни одна из этих проблем не является определяющей, ведущей для второго позитивизма.
Одним из важнейших моментов позиции первого позитивизма, с которой решались эти конкретные задачи, была позиция феноменолизма, согласно которой наука имеет дело лишь с областью явлений. Поэтому ее обобщение - обобщение явлений, классификация - классификация явлений и тому подобное. Вот это отношение к науке как к знанию о явлениях, является характерной чертой первого позитивизма. Эта черта сохраняется и у второго позитивизма, т.е. реальной связью между первым и вторым позитивизмом оказывается представление о том, что же такое знание. Поэтому, по всей видимости, “анализ ощущений” Маха является продолжением феноменолизма первого позитивизма.
Для того, чтобы подчеркнуть историчность второго позитивизма, махизма, необходимо выяснить связь этого философского направления и той научной революции, которая произошла на рубеже XIX-XX веков. Для начала приведем даты жизни двух крупнейших представителей второго позитивизма. Годы жизни Авенариуса - 1843-1896, Маха - 1836-1916.
Ни исторически, ни логически работы Авенариуса и Маха не были следствием существенных изменений и преобразований бурно начавшихся в науке с конца XIX века. Радиоактивность радия была открыта в 1896 году, в год смерти Авенариуса.
Опыты Беккерелли и Томсона, которые предшествовали формулировке гипотезы электрона, были сделаны в период с 1895 г. по 1899 г, а сама гипотеза электрона была принята физиками только после 1900 г., так что Авенариус никак не мог отразить в своих работах новые достижения и новую проблематику в связи с открытием необычных свойств физических объектов.
Первые работы Маха, в которых, по его словам, содержалось все существенное, которое нашло потом развитие в дальнейших работах и изложено в основной его работе “Анализ ощущений” (1896 г.), были на-писаны с 1861 г. по 1875 г. Следовательно, эти работы не были написаны как отклик на преобразование собственных оснований науки на рубеже XIX-XX вв.
Сам Мах, вспоминая начало своей философской карьеры, писал о том, что он был совершенно одинок со своими теоретико-познавательными взглядами и плыл ими против течения. Но тогда, когда философская концепция Маха уже сложилась и нашла круг своих последователей, она оказалась той подходящей формой, той мировоззренческой формой, которая была принята естествоиспытателями. Поэтому истоки философских воззрений Маха и причин влияний его философской концепции оказываются совершенно разными проблемами. В дальнейшем Мах пытался реконструировать свою философскую концепцию в духе соответствия новым данным естествознания, но эти попытки оказались неплодотворными.
Тем не менее, методологическое влияние Маха среди молодых естествоиспытателей было весьма существенным. Так, Эйнштейн в своих “Автобиографических заметках” (1949 г.) с большой похвалой отзывается о влиянии идей Маха на формирование его методологической позиции как ученого. “Эрнест Мах в своей “Истории механики” потряс эту догматическую веру в механику как основу всякого физического мышления. На меня, студента, эта книга оказала глубокое влияние именно в этом отношении. Я вижу действительное величие Маха в его неподкупном скепсисе и независимости. В мои молодые годы на меня произвела также сильное впечатление и гносеологическая установка Маха, которая сегодня представляется мне в существенных пунктах несостоятельной: именно он, Мах, недостаточно подчеркнул конструктивный и спекулятивный характер всякого мышления и, в особенности, научного мышления. Вследствие этого он осудил теорию как раз в тех ее местах, где конструктивно-спекулятивный характер ее выступает неприкрыто, например, в кинетической теории” [см.: 80]. Конечно же, во второй половине цитаты сказывается осознание Эйнштейном своей методологической позиции, которую можно назвать конструктивизмом и, в какой-то степени, конвенционализмом.
Действительно, центральной методологической проблемой на рубеже XIX-XX веков является проблема конструктивной роли абстрактного мышления в опытных науках и, в связи с этим, на первый план выходит проблема оценки научных теорий, их статуса, значения, способа формирования и т.д. Даже вопрос о том, дает ли нам опыт действительные знания о мире, есть ни что иное, как эпифеномен основной методологической проблемы того времени - проблемы конструктивной роли логического мышления. Произошел крах созерцательной концепции познания, свойственной классическому периоду развития науки, поэтому поиски новой модели субъектно-объектных отношений оказались в центре методологических изысканий не только профессиональных философов, но и крупных естествоиспытателей.
Выражение “выдающийся ученый” того времени означало также и “философствующий ученый”, примером чему служит огромная плеяда известных ученых того времени. Эйнштейн недаром упоминает кинетическую теорию теплоты, как одну из первых теорий, в которой произошел отказ от того старого представления, согласно которому связь понятий та же самая, что и связь вещей, т.е. характеристик самой действительности.
На переоценку соотношения знания и опыта еще более существенно повлияла физическая теория электродинамики Максвелла. Ядром этой теории является не какая-нибудь наглядная механическая модель, а система уравнений, другими словами, математическая конструкция. Максвелл отнесся к математическим средствам своей теории как к средству синтеза экспериментального материала. Поэтому он нередко нарушает каноны математической строгости, математической правильности, которые были сформированы в математике прошлого, в математике классического периода развития науки. Отсюда очень интересное явление: максвелловская теория электродинамики встретила критику с противоположных позиций. Во Франции того времени развивалась школа рационалистически мыслящих физиков, поздним представителем которых был Анри Пуанкаре. С их точки зрения электродинамика Максвелла была неудовлетворительной, потому что она недостаточно строга в математическом отношении. Достаточно точно эту ситуацию обрисовал итальянский методолог и историк науки Марио Льеци. “Возражения, которые выдвигались против теории электричества Максвелла, были многочисленны и относились как к фундаментальным понятиям, положенным в основу теории, так и, может быть, еще в большей степени, к той, слишком свободной манере, которой Максвелл пользуется при выводе следствия из нее” [см.: 34]. Максвелл шаг за шагом строит свою математическую теорию “с помощью ловкости пальцев”, как удачно выразился Пуанкаре, имея в виду те логические натяжки, которые иногда позволяют себе ученые при формулировке новых теорий. Когда в ходе аналитического построения Максвелл наталкивается на очевидные противоречия, он, не колеблясь, преодолевает его с помощью обескураживающих вольностей. Например, ему ничего не стоит исключить какой-нибудь член, заменить неподходящий знак выражением обратным, подменить значение какой-нибудь буквы. На тех, кто восхищался непогрешимыми логическими построениями электродинамики Ампера, теория Максвелла должна была производить неприятное впечатление. Физикам не удалось ее привести в порядок, т.е. освободить от логических ошибок и непоследовательностей. Но, с другой стороны, они не могли отказаться от теории, которая органически связывала оптику с электричеством, поэтому в конце прошлого века крупнейшие физики придерживались тезиса, выдвинутого в 1890 году Герцем. Суть которого заключалась в том, что раз рассуждения и подсчеты, с помощью которых Максвелл пришел к своей теории электромагнетизма, полны ошибок, которые мы не можем исправить, то примем 6 уравнений Максвелла как исходную гипотезу, как постулаты, на которые и будет опираться вся теория электромагнетизма. Главное в теории Максвелла - это уравнение Максвелла.
Если говорить о классической форме построения теорий и о роли математики в прежних теориях, то положение здесь следующее: сумма экспериментов и наблюдений обобщается в виде некоторой модели. Считалось, что модель соответствует сущности, эксперимент и наблюдение - это результат явлений, которые выражают сущности, поэтому теоретическая модель - это то, о чем по существу говорит эксперимент или наблюдение. То, что модели были механическими, это рассматривалось не как господство парадигмы механицизма естествознания того времени, а как результат того, что мир в своей основе механистичен. Нужно признать, что до сих пор многие из нас, по меньшей мере психологически, не могут преодолеть данной модели.
Это связано, конечно же, с представлением о том, что различные формы движения физического мира есть лишь усложнение механической формы движения или ее какие-то разновидности. Такого рода представления связаны и с традициями классификации форм движения, выдвинутыми Контом, а затем повторенными Энгельсом. В любом случае, данные представления о механической форме движения как фундаментальной и основной, связаны с проблемой наглядности теоретической модели, принятой на классическом этапе развития науки.
Математика рассматривалась в классической науке как средство выражения теоретической модели, ее язык и не более. В этой связи вспомним замечательную фразу Галилео Галилея о том, что книга природы написана языком математики. Хотя многие математики и пытались онтологизировать математические построения, веруя в то, что и сам Господь Бог был математиком, но, тем не менее, господствующим мнением было мнение о том, что математика есть лишь средство выражения теории. Наверное, поэтому математика и физическая механика развивались в одном потоке. Многие ученые рассматривали математику, по меньшей мере, геометрию, как теоретическое изложение механики. И, тем не менее, математика - лишь способ и средство изложения теоретической модели.
Но тенденция онтологизации математических построений, естественнонаучных теорий, имела достаточно сильное влияние. В частности, гносеологическая программа Декарта отвечала именно этой тенденции: если мы путем некоторых рассуждений приходим к наиболее простым и, вместе с тем, самоочевидным положениям, то эти самоочевидные положения очевидны не только в логическом, но и в антологическом значении, т.е. если мы приходим к математически ясным понятиям, то мы приходим и к онтологически ясным понятиям. Поэтому, теоретическая модель не должна быть логически противоречивой или математически некорректной, потому что математика и механика должны совпадать с сущностью мира.
Выражения этого могут быть разные, к примеру, “порядок и связь идей есть те же самые, что связь и порядок вещей”, или каждому элементу теории соответствует существенный элемент действительности и т.п. Для эмпиристов и рационалистов классического периода путь получается одинаковым, потому что человек, в результате логических рассуждений, непосредственно постигает действительность.
Теперь же ситуация в корне меняется. Оказывается, что основания теорий теперь уже не обязательно должны вытекать из результатов эксперимента и наблюдения, а могут приниматься как постулаты. Это - абсолютная ересь для эмпиристски мыслящих ученых и философов. С точки зрения рационалистов и математиков теория Максвелла тоже скандальна и парадоксальна. Если строится математическая модель, то она должна отвечать всем требованиям математической модели. Нет математической строгости, нет математической теории. Для Максвелла математические построения оказались каким-то материалом, из которого можно делать все, что хочется. Он поступал с этими построениями так же, как скульптор с куском глины. Для него математические построения оказались лишь способом моделирования некой физической действительности, а не средством выражения ее сущности. Другими словами, если математическая конструкция упирается, т.е. каким-то образом меня стесняет, мне мешает смоделировать экспериментальные данные для требуемого концептуального каркаса, то тем хуже для этой математической конструкции, тогда я могу изменить ее так, как мне это удобно. При этом, конечно же, вопрос о математической конструкции, как средстве выражения физической сущности, сам по себе отпадает. Она и стала выдаваться за эту сущность, слишком вольные манипуляции с математическими построениями самым существенным образом изменили их статус. От вспоможения и выражения произошел переход к онтологизации математизированных сущностей, но уже по другим основаниям, чем это было у Платона, Фомы Аквинского, Декарта и Лейбница.
Теперь основой, из которой строится научная теория, перестали быть чувственные данные, механические характеристики самого мира, а стали такой основой математические элементы. Такого рода “вольности” обращения с математическими конструкциями послужили мощным стимулом развития не только естествознания, но и самой математики, что послужило, в частности, хорошим фоном для вскрытия проблемы обоснования математики на рубеже XIX-XX вв., которая, в свою очередь, привела не только к мощному развитию классической математики, но и появлению новых неклассических математик.
Таким образом, изменение характера ядра физической теории, т.е. ее математизация, отказ от созерцательности в понимании физической теории и проблема изменения истока руководящих физических идей, таким истоком стал не эксперимент, а конструктивное мышление, - все это привело к существенным сдвигам в методологическом сознании ХХ в., новым проблемам в оценке научного знания и к изменению статуса самой науки.
Если Ньютон чистосердечно верил, что Господь Бог позволил ему увидеть закон всемирного тяготения и он, Ньютон, лишь его сформулировал, то, с  точки зрения Эйнштейна, Господь Бог позволил ему сконструировать какую-то совокупность положений, которые могут служить основанием для научной теории. Увидеть и сконструировать - это совершенно разные вещи. В одном случае ученый - это провидец, в другом случае ученый - это прежде всего творчески мыслящий ученый, наиболее изобретательный. В одном случае - усидчивость, терпение, упорство, наблюдательность; в другом случае - способность в своем высшем проявлении - гениальность.
Наглядное однозначное представление отношений, которое выражено в максвелловских уравнениях, невозможно. Теоретическая формулировка и наглядные представления очевидно расходятся. Вот что по этому поводу писал Пуанкаре: “Открывая том Максвелла, француз там ожидает найти единую теорию, столь же логичную и столь же строгую как физическая оптика, основанная на гипотезе эфира. В таком случае его ждет, однако, разочарование. Максвелл не дает механического объяснения электричеству и магнетизму. Он ограничивается тем, что доказывает возможность такого объяснения” [см.: 54].
Такого рода переоценка соотношения теории и опыта, средств и форм построения была непривычной для того времени в отличие от нашего. Поэтому современники Максвелла пытались построить адекватные механические модели, которые наглядно бы представили уравнения Максвелла, электрические и магнитные явления. Это пытались сделать такие выдающиеся физики, как Томсон и др. Подводя некоторый итог этим попыткам выдающихся ученых, крупнейший физик Х. Лоренц пишет: “Эти теории имели некоторый успех, но нужно признать, что они не дают особого удовлетворения, т.к. становятся все более искусственными по мере возрастания количества случаев, требующих детального объяснения. Последнее время механические объяснения происходящих в эфире процессов все более отступают на задний план. Для многих физиков основной частью теории является количественное описание явлений, данных, к примеру, в уравнениях Максвелла” [см.: 20]. К этому остается добавить, что попытки опровергнуть то, что уже сделано, в том числе и неудачные попытки, не являются неудачными, потому что это является достаточно убедительным основанием уверенности, справедливости опровергаемого. И, наоборот, работа физиков, которые пытались доказать сводимость уравнений к механическим моделям, не увенчалась успехом. Это привело к тому, что у физиков меняется методологическая модель исследования. Это и есть ядро научной революции.
Необходимо добавить, что максвелловская модель имела и антологическое значение, т.к. она обобщала как результаты, достигнутые Ампером, так и экспериментальный материал, полученный в опытах Фарадея. Наконец, нужно отметить, что максвелловские уравнения помогли обнаружить новые факты. Так, Герц, занимаясь опровержением максвелловских уравнений, из которых следовало, что должны существовать электромагнитные волны сантиметрового диапазона, пытался получить эти волны и доказать, что их скорость не равна скорости света. В этом случае максвелловская теория опровергалась бы. В ходе эксперимента он получил эти самые требуемые волны, но их скорость оказалась равной скорости света. Попытка опровержения привела к подтверждению, после чего Герц стал поклонником не только теории Максвелла, но и нового стиля мышления.
Для нас, в данном случае, интересно то, что электродинамика Максвелла стала первой крупной теорией, в которой абстрактное математическое ядро не могло быть представлено как созерцание связей самого объекта. Уравнения Максвелла нуждались в специальной процедуре интерпретации, с помощью построения вспомогательных наглядных моде-лей. Для каждого случая нужно было придумать наглядную модель. Для иных случаев приходилось придумывать прямо противоположные наглядные модели. Таким образом, наглядные модели стали средством не представления самого мира или ядра теории, как было принято в классической науке, а лишь средством выражения, интерпретации теории, чем-то вспомогательным, неосновным, иллюстрацией.
Эта новая постановка вопроса о соотношении теории и опыта, теории и сущности действительности, теории и ее наглядности как бы прошла мимо махизма. Второй позитивизм оказался знаменем той части естествоиспытателей, которые пытались спасти наглядность как основу физической теории. Мах критикует механику как основу научного миро-воззрения. Мах пытается доказать, что помимо механических моделей, должны быть другие модели с целью спасения наглядности. Он пытался доказать, что все, что не может быть редуцировано к данным ощущений, должно быть исключено из физики. Тем самым выступает против нового стиля мышления, против новой методологии механизмов научного исследования. Таким образом, Мах явился защитником методологии классического периода развития науки. Он пытается доказать, что все то, что не может быть редуцировано к анализу ощущений, должно быть выброшено из физики. Итак, Мах оказался выразителем критического отношения к новой методологии научного познания, которое было распространено среди достаточно немалого числа естествоиспытателей.
Под влиянием краха механицистских теорий в различных областях естествознания получил распространение релятивизм - своеобразный вариант теоретико-познавательного нигилизма. Как уже отмечалось выше, такого рода нигилизм шел в унисон с универсальным нигилизмом, распространившимся в то время в Европе, выражением которого, в частности, послужила философия жизни. Если попытаться сконструировать логику рассуждения Маха, то можно сказать, что: если механика нам не дает абсолютной истины, то значит механика и вообще научная теория не дает нам никакой истины; раз господствующей наглядной концепцией была механическая концепция и она разрушилась, значит никакая другая созерцательная наглядная концепция не дает нам этой самой наглядности; значит никакая другая наглядная модель не дает нам сущности действительности. Следовательно, согласно Маху, научная теория как и прежде, должна оставаться наглядной, но она ограничивается ощущениями, она не ведет нас к миру самому по себе. Поэтому философские воззрения Маха и Авенариуса стали влиятельными, по всей видимости, потому, что до этого в науке господствовало представление о наглядности научных теорий и созерцательной концепции познания. В ситуации революционных преобразований собственных оснований науки махизм получил достаточно широкое распространение.
После вышеизложенного историко-научного и методологического введения остановимся на более конкретном анализе второго позитивизма в лице его представителей - Маха и Авенариуса. Для этого выделим те моменты, которые определяют преемственность первого и второго позитивизмов, а затем рассмотрим те конкретные предложения, которые второй позитивизм считал средством разрешения этих своеобразных трудностей естествознания конца XIX в.
Преемственность второго позитивизма по отношению к первому заключается, прежде всего, в понимании предмета и функций философии. Подобно Конту, Авенариус и Мах полагают, что философия не может заниматься вопросами о свойствах и характеристиках самого мира. Конт считает, что о свойствах и характеристиках мира говорит не философия, а само естествознание. Наука сама себе - философия. Философия не имеет тех средств, которые имеет естествознание, поэтому философия не может говорить о свойствах самого мира, об этом говорит естествознание.

Проявляйте уважение!
При копировании материала, ставьте прямую ссылку на наш сайт!