НОВОСТИ:

<< Глава 11

СОДЕРЖАНИЕ

Далее:  Глава 13, $1 >>

ГЛАВА XII. ОЧЕРЕДНАЯ ПЕРЕОЦЕНКА: ОТ ЖЕСТКОГО РАЦИОНАЛИЗМА К ИРРАЦИОНАЛИЗМУ.
ЭВОЛЮЦИЯ НЕОКАНТИАНСТВА В НЕОГЕГЕЛЬЯНСТВО

Если критика Ницше науки носит внешний cоциологический характер, то критика науки Бергсоном или Дильтеем  основательная критика ее методов. Изменение социального статуса интеллигенции и критика науки конца XIX века способствовали такому интересному движению, как иррационализации, в принципе, традиционной, рациональной философии и превращение методологических концепций в мировоззренческие.
Ярким примером чему является эволюция неокантианства, которое попыталось помимо методологических проблем, ассимилировать и социальные проблемы. Если философы жизни изначально были сориентированы на социальномировоззренческие проблемы, то неокантианцы и позитивисты были ориентированы, в основном, на методологические проблемы. Впоследствии наблюдается процесс конвергенции, но этот процесс не пропорционален, в большей степени шло развитие методологических программ в сторону философии жизни, а не философии жизни в сторону методологических концепций, то есть не от антисциентистской в сторону сциентистской, а от сциентистской философии в сторону антисциентистской. Методологические концепции, пытаясь включить в свои конструкции социальную проблематику, тем самым вводят "троянского коня" в свои конструкции и чистота методологических программ теряется. Вряд ли можно назвать случайным тот факт, что такая эволюция происходила, к примеру, с неокантианцами двух направлений. Видный неокантианец Баденской школы Виндельбанд очень положительно отнесся к гегелевскому ренессансу среди неокантианцев. К примеру, Рихард Кронер, один из виднейших представителей немецкого неогегельянства, начинал как вполне правоверный неокантианец. Идей, близких к неокантианству, придерживались Глокнер и Сеземан. Практически все немецкие неогегельянцы обращали свое внимание на проблему взаимосвязи гегелевской и кантовской философии.
В какой-то степени история повторяется. Как в свое время гегелевская философия родилась из кантовской философии как попытка преодолеть гносеологизм кантовской философии, так здесь наблюдается аналогичный повтор. Эволюция неокантианства в сторону неогегельянства была достаточно естественным развитием рефлексии внутри неокантианства. Социальные обстоятельства требовали объединить разум и жизнь. Путь такого объединения для философии, исследовавшей научное познание, конечно же, указал Гегель. Когда он подверг критике кантовский вариант гносеологии, он вернул философии проблемы бытия. Для этого кантовского трансцендентального субъекта пришлось превратить в объективного духа и, по сути дела, снять гносеологию посредством создания всеобъемлющей онтологии. Гегелевский тезис о тождестве бытия и мышления  есть естественный результат критики кантовской философии.
Тезис о тождестве бытия и мышления оказался более действенным, если хотите, более полезным в качестве мировоззренческой основы научного знания. Но, сняв гносеологическую проблему, которая в конце XIX века стала фундаментальной для естественных наук, Гегель, конечно же, оказал тем самым дурную услугу гносеологическим исследованиям. Необходимо добавить, что панметодологизм неокантианцев уже с самого начала был шагом в сторону гегелевской философии, о чем, к примеру, Наторп писал в программной статье неокантианцев: "Кант и Марбургская школа". У неокантианцев сразу исчезла кантовская "вещь в себе". Она была осуждена ими как метафизический привесок. Сделав теоретическое знание единственным легальным объектом науки, неокантианцы обязались сделать следующий шаг:  размыть всякую границу между субъектом и объектом.
Проблема субъективного и объективного в традиционной кантовской постановке для них  не проблема. К примеру, тот же самый Кассирер начинает свою работу "Познание и действительность" с того, что доказывает то, что границы между субъективным и объективным настолько относительны, что вообще неуловимы. Нет таких критериев, которые позволили бы определить нам нечто как субъективное или объективное, хотя, нужно отметить тот факт, что неокантианцы утверждают, что они не занимаются вопросами о том, что такое чувственно-наглядная действительность, так как это проблема метафизики, которой они не занимаются. Более того, они ее отрицают. Неокантианцы таким образом отказываются от решения мировоззренческих проблем своими методами, то есть в рамках своей методологии научного познания.
Из такой постановки вопроса намечаются два пути к решению мировоззренческих задач: первый путь  к солипсизму на основе веры, второй  либо путь к абсолютному идеализму подобно гегелевскому, на основе принципа тождества бытия и мышления.
В любом практическом приложении методологических конструкций, а также в каждой попытке исследовать методологические структуры познания на конкретном историко-научном материале, всегда выплывает вопрос о том, как связаны общие формы мышления с той чувственной материей, которую имеют научные данные. В конце концов, любое научное открытие имеет под собой экспериментальную базу, экспериментальные данные, на которых можно, по меньшей мере, проинтерпретировать теоретические положения, поэтому никак нельзя превратить это научное теоретическое открытие только в мыслительную схему.
Следовательно, проблема связи между мыслительной схемой и чувственными данными всегда является актуальной. Вначале они молчаливо предполагали наличие такой проблемы, но не предавали ей существенного значения своей постановкой вопроса о не данности, а заданности объекта. Но, тем не менее, подспудно в этой концепции всегда присутствовала некая двойственность, которая пришла на место кантовскому дуализму: "вещи в себе" и "вещи для нас", то есть проблемы взаимоотношения "вещи в себе" и знания. В неокантианстве кантовский дуализм выразился в проблеме созерцательности и научного мышления, т.е. его теоретичности. На место "вещи в себе" встал неоформленный материал созерцания.
Этот самый дуализм созерцательности и научного мышления (напомню еще раз, что ненаучное мышление не рассматривалось неокантианцами) и стал предметом внимания поздних неокантианцев. С этого момента началось сознательное движение к гегельянству. Неокантианцы пытались преодолеть этот дуализм логически, и эта попытка привела их непосредственно  к философии Гегеля. В этой связи Наторп утверждал: «Исследования, на углубления которых направлены теперь наши интенсивные усилия, могут показаться возвращающими нас снова на путь Фихте и Гегеля, которые, как известно, останавливались на тех же пунктах; мы, подобно им стремимся преодолеть дуализм созерцания и мышления, а также формы и материи» [42: 116]. Превратив согласие с логикой неокантианской методологии в действительность, в данные созерцания, эти философы теперь уже начинали рассматривать эти чувственные данные, это чувственно-необозримое многообразие как исключительно факт самого сознания. Для ранних неокантианцев чувственные данные это что-то приходящее извне, по меньшей мере, по отношению к мыслительной схеме. Факты науки как первичные материалы, получались в результате наложения мыслительной теоретической схемы на чувственное многообразие.
Теперь же поздние неокантианцы начинают анализировать чувственные данные как то же самое, относящееся к сфере сознания. Теперь они уже не подчеркивают противопоставление методологической теоретической схемы чувственному многообразию, а подчеркивают, наоборот, их сходство. Чувственное многообразие и логические схемы являются чем-то родственным, близким и потому, что они на равных правах относятся к области сознания.
Следовательно, нет двух начал, а есть лишь одно начало. При последовательном развитии данной постановки вопроса наблюдается полная аналогия с гегелевским ходом рассуждений. Гегель, пытаясь преодолеть подобный дуализм формы и материи, приходит к выводу, что материя и форма относятся к одной и той же области  к абсолютному духу. О такой переоценке своих методологических установок Наторп пишет следующее: «Для нас все – мышление, мышление – все, но совсем в другом смысле, в таком, в каком возражали против подлинно гегелевского затвердевания социализма в марксизме: путь есть все, а цель – ничто. Гегель если и не полагает себя вполне у цели, но, что сводится к тому же, хочет логически господствовать над путем, взятым в целом» [42: 119].  Теперь уже неогегельянец Наторп, как следует из цитаты, отрицает саму постановку вопроса об абсолютной истине, на которую претендовала философия Гегеля. Отсюда, проблема синтеза материи и формы, чувственного созерцания и логико-методологического схематизирующего мышления не находит своего разрешения в абсолютном их единстве, в абсолютной истине, в полном знании, в полном завершенном объекте, а есть лишь постоянное взаимодействие этих элементов сознания. Наторп расценивает как недостаток попытку Гегеля рассматривать все, что существует, в качестве разумного и, следовательно, логического и, следовательно, рационального (ведь это ведущая идея гегелевской системы). По Гегелю, рационально не только все то, что стало достоянием научного разума, то есть, в конечном счете, разума эмпирического субъекта. Рационально, по Гегелю, все вообще, поскольку это все вообще есть инобытие абсолютного разума. Наторп, как и другие неокантианцы, ограничивается миром человеческого знания, но, по примеру Гегеля, он хочет избавиться от дуализма в философской системе и переформулирует таким образом, что вопрос о соотношении знания и вещи в себе, (Кант), или научного знания к чувственным данным (неокантианцы) превращается в вопрос о демаркации логизированного научного знания от его чувственно-наглядного, не структурированного момента.
Вот этот чувственно-наглядный неструктурированный момент еще неокантианцы классического периода рассматривали как материю для интерпретации, для научно-теоретической схемы. Для них после логической обработки чувственных данных появляется логизированный мир науки.
У неогегельянцев, в том числе и у неокантианцев, которые стали неогегельянцами, нет этого дуализма и, значит, внутри сознания есть рациональное и иррациональное, так же, как раньше было для неокантианцев методологическая научная схема и чувственное многообразие.
Для Канта “вещь в себе” не рациональна, не иррациональна, потому что характеристики, относящиеся к разуму, не могут быть отнесены к "вещи в себе". Для Гегеля объективный мир, так же как и разум, есть воплощение абсолютной логики, абсолютного мышления, абсолютной идеи. Для неокантианцев чувственные данные ни рациональны, ни иррациональны. Это то, что, помимо и вне мысли, то, что оформляется мыслью. Для неогегельянцев чувственные данные стали составной частью субъекта, знания, и, следовательно, внутри знания, сознания нужно провести границу между структурированной и неструктурированной частью. Неструктурированную часть знания они рассматривают, расценивают как иррациональное. Структурированная часть того же знания, структурированная какой-то идеей, научной теорией или научной схемой – есть рациональное.
Поэтому неогегельянцы в строгом смысле этого слова  не гегельянцы, так как у Гегеля внутри знания иррационального быть не может. В каком-то смысле можно сказать, что и в учении Канта есть иррациональное, если только понятие "вещь в себе"  есть понятие. В той мере, в которой "вещь в себе"  есть понятие, Кант включает данное понятие в свою теоретическую схему и "вещь в себе" несет отпечаток иррационального. Она подчеркивает несопоставимость объективного с субъективным. Для неогегельянцев, вышедших из среды неокантианства, говорить о чем-то вне знания  есть недопустимая метафизика, поэтому признание нелогизированного элемента знания требует адекватного термина  иррациональное. Итог в подобной цепи рассуждений удачно подводит Сеземан: «Пришлось отказаться от отождествления понятий иррационального и трансцендентного и перенести причину иррациональных элементов знания из мира вещи в себе в структуру самого сознания» [57: 111].  Теперь дуализм чувственности и рассудка действительно исчез, но ценой превращения некоторой области знания в иррациональное, таким образом, в оплот рациональности  науку был введен “троянский конь”, посредством философии жизни.
Знание, с точки зрения неогегельянцев, содержит два разнородных фактора: один  формально-рациональный, другой  иррациональный, который они называют материальным. Они идут по стопам Гегеля и Аристотеля, понимая под материей содержание, содержание чего угодно, всего того, что ее оформляет. Материя в неогегельянстве противоположна не идее, а форме, как у Аристотеля. Логический момент, форма структурирует содержание знания, то есть материю, но не отвергает ее бытия.
Если мы четко определим термины, то можно увидеть достаточно обоснованную позицию введения иррационального в область знания. Если на самом деле под иррациональным понимать не дедуцируемое из общих оснований теорий, то в таком случае в реально содержательных теориях есть иррациональный момент. Действительно, если рациональное то, что редуцируется из общих оснований теории, то иррациональное  то, что не может быть выведено из общих оснований теории, то такое иррациональное в реальных научных теориях всегда содержится. В экспериментальных науках, где исходный материал описывается с помощью теоретического языка, примером этому служат данные эксперимента и наблюдения, сравнения, измерения. Эти данные, полученные с помощью эмпирических методов исследования, могут быть включены в состав теории только после того, как они предварительно переработаны в научные факты, то есть когда они лишены конкретной индивидуальности и обработаны средствами теоретического подхода. Другими словами, когда отдельный случай превращается в пример. В частности, когда пример падения яблока на голову Ньютона превращается в пример закона "всемирного тяготения", когда данный пример может быть заменен бесконечным числом других примеров, вот тогда он теряет свою индивидуальность. Но данность таких фактов науки не есть что-то чисто теоретическое, можно сказать, что вообще не теоретическое. Вот над такого рода проблемой не мало бились древние мыслители. К примеру, рассуждая о проблемах детерминизма, вспомним это в связи с учением и рассуждениями Демокрита случайности и невежественности. Древние греки обладали теоретическим мышлением. Они превратили научную теорию в мировоззрение.
Таким образом, любой научный факт предстает в двух лицах. Первое  как пример закона, тогда его индивидуальность не учитывается и не рассматривается, ее как бы нет; с другой стороны  он предстает как данность, и тогда совершенно случайно становиться примером какого-то закона. Научные факты в отличие от сырых фактов заданы в качестве научных фактов, научной теории, научным мышлением, а в качестве данного они заданы не научным мышлением, они есть нечто приходящее извне, поэтому, в частности, основанием ньютоновской теории тяготения можно вывести падение какого-то тела, но нельзя вывести падение яблока на голову самого Ньютона. Таким образом, индивидуальная данность, наполняющая научные факты, не дедуцируется из общих оснований теории и в этом смысле является иррациональным содержанием знания.
Еще необходимо добавить, что средствами любой теории являются не выводимые ее собственные исходные положения и в этом смысле теория оказывается иррациональной с двух концов. С одной стороны, данность индивидуального чувственного материала, ставшая содержанием научных фактов, она не выводится дедуктивно из общих оснований теории. С другой стороны  общие основания теории сами, ее собственными средствами, тоже не выводятся. Поэтому качественно новая теория не вычитывается исследователем из материала, из действительности, а создается им.
Все-таки, Ньютон – это не открыватель устройства мира, а создатель теории тяготения, точнее, создатель небесной механики. Поэтому творцом хорошей теории оказывается не столько терпение, сколько гениальность. В этом смысле иррациональность фундамента естественных научных теорий признают все естествоиспытатели нашего века. К примеру, Макс Планк. Критикуя позитивистов за их стремление превратить научное знание в совершенно строгую логическую схему и гнать из науки всякую метафизику, он приводит ряд фактов из истории научного исследования, которые говорят о плодотворности нелогичных предположений и по этому поводу пишет: “Так обнаруживает наука в своих глубочайших недрах иррациональное зерно, которое уже раньше выступало в нашем обсуждении и которое не может быть уничтожено никакими умственными усилиями, как это теперь часто пытаются сделать, и никакими ограничениями задач науки” [см.: 52]. Кому это кажется удивительным и неубедительным, тот должен подумать, что, собственно говоря, ничего иного и быть не может. При  более близком рассмотрении не трудно заметить, что любая наука, будь то наука о природе или духе, начинает понимать свою задачу совсем не с начала, так сказать, в середине, и что она должна трудолюбиво искать ее без перспективы вполне ее постигнуть. Наука находит понятия, с которыми она работает, не готовыми. Она их впервые искусственно создает, только постепенно совершенствуясь. Наука возникает из жизни и возвращается обратно в жизнь. И она получает стимул единства и развития из идей, которые в ней (в жизни) господствуют.  Эти идеи являются тем источником, из которых исследователь черпает проблемы. Последнее непрерывно побуждает его к работе и открывает ему глаза на правильное объяснение найденных результатов. Без идей исследование было бы бесплановым и энергия растрачивалась бы попусту. Лишь идеи делают экспериментатора физиком, хронолога  историком, исследователя рукописей  филологом.  При этом, как мы видели, не всегда ставился вопрос, является ли идея истинной или ложной, даже вообще обладает ли она ясным смыслом, но скорее о том, способствует ли она плодотворной работе.
Действительно, начальным пунктом многочисленных исследований открытия становились идеи, причем идеи плохо сформулированные, иногда просто ложные. Исследователи признают, что рассматривать научную теорию как некую дедукцию из исходных идей просто-напросто невозможно; здесь гораздо более сложный процесс. Такое логически стройное оформление теории (к примеру, аксиматическое построение механики Ньютона) становится возможным не просто после ее создания, когда процесс ее творения как бы уже закончился, свершился, а по прошествии достаточно продолжительного времени в процессе ее распространения, интерпретации, перепроверки, принятия научным сообществом, вплоть до ее отработки для варианта школьных учебников.
Подчеркнем, что в позднем неокантианстве и гегельянстве границы рационального и иррационального не абсолютны, а просто меняются. Фундаментальные понятия теории оказываются иррациональными до тех пор, пока эта теория не выводится, не становится частным случаем  другой теории. И только после этого ее предпосылочные понятия оказываются дедуцируемыми, но постфактум. В частности, о темноте фундаментальных понятий физики говорил в свое время Луи де Броль, имея в виду то, что в каждый исторически зафиксированный момент  развития науки, ее фундаментальные понятия и принципы заключают в себе проблемы. К примеру, при  создании  теории электричества было введено понятие “электрон” как самая сложная проблема этой теории. Появляется квантовая теория и нужно вводить понятие кванта как понятие, как принцип, как факт, как постулат. Но, рано  или поздно, возникла проблема объяснить, почему же природные процессы совершаются квантами.
В период классического этапа развития науки, идеи просвещения, господства созерцательной идеи, теории отражения, сложилось так, что за термином иррациональное традиционно  закрепился какой-то негативный смысл, указывающий на ограниченность человеческих возможностей, а точнее, возможностей разума. Зачастую, данный термин употребляется для характеристики волюнтаристских идей или проявление произвола. Это, конечно же, имеет место, но, это одна из традиций использования этого понятия. Не всегда термин “иррациональное” означает  иррационализм, да и не всегда иррационализм является признаком чего-то плохого, недостойного. Так, например, выше упомянутые Макс Бланк и Луи де Броль, да и к этим именам можно причислить огромную плеяду известнейших ученых, которые, признавая иррациональное в человеческом бытие и разуме, тем не менее, не являются иррационалистами в полном смысле этого слова. И Курт Гедель, когда выдвигал свою знаменитую теорему о принципиальной неполноте формализованной арифметики, тоже не был иррационалистом. Не нужно видеть в гегельянстве неудачное выражение вполне разумной идеи о соотношении научного знания, которое уже приобрело строгую форму, с тем материалом, на котором она строится, или с областью предположений, догадок, поисков, интуиции, т.е. всего того, что мы относим к проблеме эвристики. Общеизвестный факт, что первые шаги в науке, да и не только в науке, делаются людьми прозорливыми на основе интуиции. Первые шаги в науке, скорее всего, всегда непонятны. Задним числом можно всегда изложить свою теорию так, что она будет понятна всем, задним числом можно так представить свой эксперимент, что он может быть повторен во всех ведущих лабораториях. Так, к примеру, исследователь, обладающий большей интуицией, при решении проблемы может сформулировать задачу и предложить ее схему, а другой ученый, не обладающий подобной интуицией, может выполнить решение данной задачи; решение, которое было предложено первым исследователем, исходя из собственной интуиции. И впоследствии это решение может быть принято и воспринято всем научным сообществом. Этот первый шаг мы можем рассматривать как иррациональный момент в развитии науки. Но следующим шагом оказывается превращение этого иррационального в рациональное.
Строго говоря, неогегельянцы не имеют в виду вышеуказанного соотношения между иррациональным и рациональным, между областью  догадок и предположений, и развернутой материей, содержания теорий. Это послужило какой-то базой, толчком для развития неогегельянства. Проблему бытия вне знания или вещи в себе как предмет гносеологического анализа неогегельянцы попросту отбрасывают, и вопрос рационального и иррационального в знании перерастает в вопрос онтологии. У неогегельянцев вопрос о соотношении интуиции и логического мышления, вопрос о соотношении иррационального и рационального  это проблема не гносеологии, а онтологии. Область иррационального в неогегельянстве предстает не такой, в которой совершается процесс превращения объективного в теоретическую конструкцию, которая, в свою очередь, отражает объективное своими субъективными средствами, а как элемент и важный источник замкнувшегося на себя абсолютного знания, только у Гегеля это абсолютный разум или абсолютный дух, а в неогегельянстве – это сознание субъекта.
Приведем в заключение достаточно типичную цитату для стиля мышления неогегельянцев: “Вечная незаконченность науки и философии, незавершаемость их развития, предполагает и постоянное присутствие в знании и иррационального фактора, т.е. наличность или данность неразрешенных и подлежащих разрешению проблем” [57: 100]. Недостижимым идеалом знания для неогегельянцев является тождество субъекта внутри себя и, тем самым, тождество познания с бесконечным объектом. Подчеркнем, что тождество субъекта с самим собой и тождество познания с бесконечным объектом  это эквивалентные суждения в системе неогегельянства.  При этом, рациональные конструкции для неогегельянцев всегда связаны с конечным, рациональное всегда “оконечивает” свой объект, рациональное, по определению, не может иметь дело с бесконечным, а иррациональное связано с бесконечным.
Вот это положение расходится с гегелевским представлением о бесконечном и рациональном. В этой связи Сеземан пишет следующее: “Для проникновения в сущность божества мысль человеческая располагает только одним средством  отрицанием всего, что конечно и ограничено, т.е. отрицанием всех доступных ей рациональных определений” [57: 121]. Ведь недаром говорят, что определить  всегда означает ограничить.
Таким образом, подчеркивая некоторые важнейшие черты современного научного познания, которые стали вполне очевидными в ХХ веке, неогегельянцы дали представлениям об иррациональном не столько гносеологическую, сколько онтологическую трактовку. Движение от гносеологии к онтологии, превращение методологических программ в мировоззренческие, стало типической чертой западноевропейской мысли второй половины XIX и всего ХХ века. Эволюция неокантианства, и позитивизма, и неогегельянства идет именно по этому пути. То же самое наблюдается и в развитии феноменологии Гуссерля, и в экзистенциализме. В заключение еще раз подчеркнем, что природа бесконечного, согласно неогегельянцам, иррациональна. Когда речь идет о бесконечном, согласно неогегельянцам, мы сталкиваемся с неизмеримостью, с принципиальной несоизмеримостью теоретических конструкций и свойств иной области бытия. Завершив свою эволюцию, неокантианство антиметафизичное превратилось в неогегельянство вполне метафизичное, в свою очередь, неогегельянство вполне метафизичное эволюционирует, по сути дела, в теологию, которая изначально метафизична. Таким образом, анализ эволюции неокантианства в неогегельянство, а его  в теологию, выявляет еще одну типичную черту в развитии западноевропейской философской мысли  движение от антиметафизики к метафизике, а от нее  к теологии.
Наиболее демонстративно этот путь прошел Сеземан, который подчеркивает: “Природа бога иррациональна, но, именно в этой иррациональности скрывается источник и начало всякого рационального, в этом отрицании конечного бытия утверждается высшая ступень реальности и совершенства” [57: 121]. Недаром, позднее гегельянство органично перерастает  в религиозную философию, в частности, в вариант теологического экзистенциализма. Значимость эволюции и проблематики неогегельянства подчеркивается и виднейшим представителем Баденской школы неокантианцев  Риккертом. “Там, где стремление к рациональному, научному пониманию целого ведет к тому, что весь мир превращается только в научный мир, указание на живую жизнь, которая всегда иррациональна, если угодно, сверхрассудочна, действительно, имеет непреходящее значение” [55: 428].
Таким образом, у неогегельянства очень много общего с многочисленными концепциями современности. Так, к примеру, с религиозным иррационализмом у них много общего в понимании природы бога и мира. В философии жизни тоже можно обнаружить аналогичный ход рассуждений. Проводится четкое разделение жизни как иррационального от ее вырезок, которые создаются в онтологии рационально мыслящего субъекта. Таков стиль мышления неогегельянской философии и ее взаимодействия с другими направлениями западноевропейской мысли того времени. Еще раз подчеркнем, что гегелевская трактовка мира как рационального устройства не принимается неогегельянцами вследствие очевидной нерациональности или иррациональности этой самой действительности. Поэтому учение своего предшественника неогегельянцы дополнили иррационализмом.

Проявляйте уважение!
При копировании материала, ставьте прямую ссылку на наш сайт!